Эти слова я уже слышала, точнее, читала их во взглядах. Но я и вообразить себе не могла, что они раздадутся из таких дорогих мне уст! Я буквально потеряла дар речи. Бетси прошипела, подобно зеленой мамбе с островов:
– Что было в ванне, которую ты заставила меня принять? Кровь новорожденного, которого ты умертвила своим злым умыслом?
Я была ошеломлена.
– А кот, которого ты кормишь каждое утро? Это Он, правда?
Я заплакала.
– А когда ты уходишь в лес, это чтобы встретить тех, других, таких же, как ты, и танцевать с ними, ведь так?
Я нашла силы выйти из комнаты.
Я пересекла столовую, полную взбудораженных болтливых матрон, и скрылась в кухне. Кто-то убрал миску, в которой я созерцала очертания своего Барбадоса; я села на скамейку, окаменев от горя. Я так и сидела, погрузившись в себя, когда ко мне пришла Мэри Сибли. Я испытывала к ней не больше симпатии, чем почти ко всем женщинам деревни. Однако признаю: раз или два она с достаточным состраданием говорила о тех, кто рожден черной женщиной от мужчины с белой кожей. Мэри взяла меня за руку:
– Слушай, Титуба! Скоро на тебя набросится стая волков и растерзает, поспешив как следует насладиться, пока кровь не свернулась и не потеряла вкус. Ты должна защитить себя и доказать, что дети не околдованы.
Я была удивлена и, не доверяя этому неожиданному проявлению заботы, произнесла:
– Мне очень хотелось бы суметь это сделать. К несчастью, я не знаю как.
Она понизила голос:
– Ты единственная, кто этого не знает. Достаточно испечь им пирог. Разница в том, что вместо того, чтобы замешивать муку с водой, ты подольешь туда мочи. Как только он испечется, ты преподнесешь его им…
Я прервала ее:
– Госпожа Сибли, несмотря на уважение, которое я к вам испытываю, идите рассказывать эту чепуху в другом месте!
Она развернулась к Джону Индейцу, который в то мгновение входил в кухню.
– Знает ли, знает ли она, что делают с ведьмами? Я изо всех сил стараюсь ей помочь, а она смеется мне прямо в лицо!
Джон Индеец принялся водить глазами справа налево и произнес плачущим голосом:
– О да! Госпожа Сибли! Помогите бедной Титубе и несчастному Джону Индейцу.
Но я продолжала стоять на своем:
– Со своей чепухой, госпожа Сибли, идите в другое место!
Разобиженная, она вышла в сопровождении Джона Индейца, который тщетно пытался ее успокоить. Ближе к концу дня те, кого я когда-то выгнала из кухни, друг за дружкой вошли туда. Все без исключения. Энн Патнам. Мэри Уолкотт. Элизабет Хаббард. Мэри Уоррен. Мерси Льюис. Элизабет Бут. Сюзанна Шелдон. Сара Черчилль. И я поняла, что они только что глумились надо мной. Что они только что насладились зрелищем моего падения. О, это было всего лишь начало! Я паду намного ниже. И гораздо хуже сделаю себе сама. От этого счастливого предвкушения их глаза сверкали жестоким блеском. От этого они становились почти красивыми, несмотря на свои безобразные наряды. От этого они становились почти желанными: Мэри Уолкотт с бедрами в форме почтового сундука, Мэри Уоррен с рано налившейся грудью в форме груш, Элизабет Хаббард, чьи торчащие изо рта зубы походили на кусочки известняка.
В ту ночь мне приснилась Сюзанна Эндикотт; я запомнила ее слова:
– Буду тебя преследовать и при жизни, и после смерти!
Значит, это была ее месть? Она умерла и похоронена на кладбище Бриджтауна? Ее дом продан с аукциона, а имущество роздано бедным, как она и желала?
Значит, это была ее месть?
Джон Индеец вернулся к Дикону Ингерсоллу, моя кровать была пустой и холодной, словно выкопанная могила. Отодвинув занавеску, я увидела луну, будто наездницу в дамском седле, восседавшую посреди неба. Вокруг ее шеи был повязан облачный шарф, небо вокруг сделалось чернильного цвета.
Содрогнувшись, я снова легла спать.
Незадолго до полуночи дверь открылась; я находилась в таком волнении и тревоге, что моментально вскочила и уселась на своем ложе. Это был Сэмюэль Паррис. Не говоря ни слова, он встал в полумраке; его губы бормотали молитвы, которые я не могла различить. Некоторое время, показавшееся мне бесконечным, его долговязая фигура неподвижно стояла, прислонившись к стене. Затем он удалился так же, как и вошел; я смогла поверить, что мне это приснилось. И он тоже.
Утром сон выпустил меня из своих благодетельных рук. Он был добр ко мне. Он предложил прогулку через холмы моего Барбадоса. Я снова увидела хижину, где провела счастливые дни, в том уединении, которое – теперь я прекрасно это видела – является наивысшим благом. Моя хижина совсем не изменилась! Разве что чуть больше скособочилась. Чуть сильнее заросла мхом. Свод сплошь увит лианами. Калебасовое дерево выставляло напоказ округлости, каждая из которых была подобна чреву беременной женщины. Река Ормонд лепетала, будто новорожденный.
Моя потерянная родина, смогу ли я когда-нибудь вновь обрести тебя?
12
С доктором Григгсом мы находились в превосходных отношениях. Он знал, что я исцелила немощи госпожи Паррис самым лучшим образом, что только благодаря мне она в состоянии по воскресеньям распевать псалмы в молитвенном доме. Кроме того, он знал, что я вылечила девочек от кашля и бронхита. Один раз он даже пришел расспросить меня относительно скверной раны на лодыжке его сына.
До сих пор он, как мне казалось, не находил в моих талантах ничего плохого. Однако тем утром, толкнув дверь Сэмюэля Парриса, он избегал смотреть на меня. Я поняла, что он собирается переметнуться в лагерь моих обвинителей. Доктор поднялся по лестнице, которая вела на второй этаж; я услышала, как на лестничной площадке он о чем-то тихонько советуется с господином и госпожой Паррис. Некоторое время спустя послышался голос Сэмюэля Парриса:
– Титуба, тебе надлежит быть здесь.
Я повиновалась.
Бетси и Абигайль находились в родительской спальне; они сидели рядом друг с дружкой на просторной кровати, накрытой периной. Едва я в достойном сопровождении вошла в комнату, как они с оглушительными воплями рухнули на пол. Доктор Григгс не позволил сбить себя с толку. Положив на стол несколько толстых книг, переплетенных в кожу, он открыл каждую на аккуратно отмеченной странице и принялся читать с самым серьезным видом. Затем, повернувшись к госпоже Паррис, он приказал ей:
– Разденьте их!
Несчастная женщина выглядела совершенно растерянной; я вспомнила ее признания относительно мужа: «Моя бедная Титуба, он берет меня, не сняв ни моей одежды, ни своей!»
Эти люди совершенно не выносят наготы, даже детской!
Доктор Григгс повторил тоном, не допускающим ни промедления, ни возражений:
– Разденьте их!
Ей пришлось подчиниться.
