В начале декабря провалы в памяти и головокружения Бетси сделались чрезмерно частыми. Не из-за них ли она была не в состоянии прочесть «Символ веры», получая – как нетрудно понять – от Сэмюэля Парриса выволочки? И вот я решила устроить Бетси ванну, которая заставит ее в некотором смысле родиться заново.
Убедив Бетси поклясться, что она сохранит все в тайне, в сумерках я по самую шею погрузила ее в жидкость, которой придала все свойства околоплодных вод. Чтобы достичь этого, мне понадобилось не менее четырех дней, в течение которых пришлось работать в тяжелых условиях изгнания. Но достигнутым результатом я гордилась. Когда я погружала Бетси в эту горячую ванну, мне казалось, что те же руки, которые незадолго до того принесли смерть, теперь давали жизнь, и что я смываю с себя убийство своего ребенка. Перед тем, как подержать ее голову под водой, я заставила Бетси повторить слова, которые требовались для обряда, а затем внезапно вытащила из ванны – задыхающуюся, с глазами, полными слез. После этого укутала ее покрасневшее тело большим одеялом и вернула в постель. Она уснула как убитая, крепким сном, которого не знала уже давно, так как каждую ночь по несколько раз звала меня жалобным голоском:
– Титуба, Титуба! Иди сюда!
Незадолго до полуночи, когда я была уверена, что не встречу на улицах ни одной живой души, я вышла чтобы, согласно правилам, вылить воду из ванны на перекрестке.
Как меняется ночь в зависимости от страны, где живешь! У нас ночь – это утроба, в тени которой мы снова становимся бессильными и дрожащими. Но, как ни странно, обострившиеся чувства моментально улавливают мельчайшие шепоты существ. В Салеме ночь была черной стеной враждебности, сквозь которую я собиралась пробиться. Звери, скрывавшиеся на темных деревьях, злобно кричали, когда я проходила мимо, меня преследовало множество неприязненных взглядов. Я заметила знакомые очертания черной кошки. Странное дело, ей следовало поприветствовать меня и приободрить, но вместо этого она яростно мяукнула и выгнула спину дугой в ясном лунном свете.
Я довольно долго шла до перекрестка Доббин. Добравшись туда, я поставила ведро, которое несла на голове, и вылила его содержимое на побелевшую от изморози землю. В то мгновение, когда последняя капля влаги впиталась в землю, я услышала нечто вроде шуршания в траве на откосе. Я знала, что неподалеку находятся Ман Яя и моя мать Абена. Однако и на этот раз они не появились передо мной; мне пришлось довольствоваться лишь ощущением их молчаливого присутствия.
Вскоре зима окружила Салем окончательно. Снега навалило до самых подоконников. Каждое утро я боролась с ним с помощью горячей воды и соли. Тем не менее мои усилия были напрасны, последнее слово всегда оставалось за снегом. Вскоре солнце уже не соизволяло вставать. Дни потянулись в сумрачной тоске.
10
До того как мы поселились в Салеме, я не воспринимала в полной мере ущерб, который причиняла религия Сэмюэля Парриса, и даже не понимала ее истинной природы. Вообразите себе тесное сообщество мужчин и женщин, подавленных присутствием Лукавого среди них и стремящиеся выследить его во всем. Умирала корова, у ребенка случались судороги, юная девушка запаздывала с познанием менструального потока – все это становилось поводом для бесконечных домыслов. Кто, связанный договором с врагом человеческим, вызвал эти бедствия? Не является ли это виной Бриджит Бишоп, которая два воскресенья подряд не появлялась в молитвенном доме? Или это скорее вина Жиль Кори, в субботний день замеченной за кормлением бродячего животного? Эта пагубная атмосфера отравляла и меня; я замечала, что по любому поводу читаю защитные молитвы и делаю очистительные жесты. Вдобавок у меня имелись вполне определенные причины для беспокойства. В Бриджтауне Сюзанна Эндикотт уже просветила, что в ее глазах цвет моей кожи является признаком близости к Лукавому. Однако это только вызывало у меня мимолетную улыбку: всего лишь разглагольствования мегеры, которую одиночество и приближающаяся старость делают еще более злобной. В Салеме же подобное убеждение разделяли все.
В окрестностях было два или три чернокожих слуги, не знаю толком, каким образом застрявших там. Мы все считались не просто проклятыми, а явными посланцами Сатаны. Поэтому многие делали из нас козлов отпущения, пытаясь удовлетворить необузданную жажду мести, не вызывая подозрений, давать выход своей злобе и ненависти, при этом прилагая усилия, чтобы творить зло всеми способами. Например, муж, которого все считали верным супругом, только и мечтал о смерти жены. Та же, кого считали добродетельнейшей из жен, была готова продать свою душу и души детей, чтобы уничтожить их отца. Сосед желал погубить соседку, брата, сестру. Дети и те желали покончить с тем или иным родителем самым мучительным способом, каким только возможно. Этот отвратительный запах преступлений, которые буквально жаждали, чтобы их совершили, окончательно превращал меня в другую женщину. Напрасно я вглядывалась в голубую воду в своей миске, мысленно переносясь на берега реки Ормонд; во мне что-то разрушалось – медленно и неотвратимо.
Да, я становилась другой женщиной. Чужой самой себе.
Мое превращение довершил один случай. По всей вероятности, подталкиваемый нуждой в деньгах и невозможностью купить себе лошадь для верховой езды, Сэмюэль Паррис отдал Джона Индейца внаем Дикону Ингерсоллу – помогать в полевых работах. Джон Индеец возвращался ко мне спать только в ночь с пятницы на субботу – канун субботнего дня, когда бог повелевает отдыхать даже неграм. Итак, ночь за ночью я сворачивалась клубком под слишком тонким одеялом в неотапливаемой комнате, задыхаясь от желания, жаждая того, кого сейчас со мной нет. Очень часто, возвращаясь ко мне, Джон Индеец, несмотря на крепкое телосложение, которое до сих пор составляло его счастье, оказывался настолько измотан тем, что работал как вол, что засыпал, едва коснувшись носом моей груди. Полная жалости и возмущения против нашей судьбы, я гладила его по жестким курчавым волосам.
Кто же, кто создал этот мир?
Побуждаемая беспомощностью и отчаянием, я начала лелеять мысль об отмщении. Но как? Я строила планы, с наступлением дня отвергала их, чтобы в сумерках снова начать обдумывать. Я больше ничего не ела. Я больше не пила. Я ходила, словно бездушное тело, завернутая в шаль из скверной шерсти, сопровождаемая одной или двумя черными кошками, несомненно, посланными доброй Джудой Уайт, чтобы напомнить мне, что я не совсем одна. Неудивительно, что жители Салема боялись нас, вид у меня был страшный!
Страшный и отвратительный! Волосы, которые я больше не расчесывала, образовали на моей голове настоящую гриву. Щеки впали, рот непристойно выпятился – напряженный, словно готовый лопнуть на вздувшихся челюстях.
Когда Джон Индеец был со мной, он мягко жаловался:
– Ты совсем не заботишься о себе, жена моя! Раньше ты была лугом, на котором я пасся, теперь же высокие травы твоего лобка заросли до подмышек и почти отпугивают меня.
– Прости меня, Джон Индеец, и продолжай любить, даже если я больше ничего не стою.
Я завела привычку ходить большими шагами через лес: мне казалось, что, утомляя тело, я утомляю и разум, получая таким образом для себя немного сна. Тропинки были выбелены снегом, а деревья с белыми узловатыми ветвями походили на скелеты. Однажды, войдя на поляну, я почувствовала, будто меня заключили в тюрьму, мраморные стены которой сжимаются вокруг меня. Над головой я увидела крохотный глазок белого перламутрового неба, мне показалось, что здесь я сейчас и закончу свою жизнь, завернутая в этот сверкающий саван. Сможет ли мой разум в таком случае снова найти дорогу на Барбадос? И даже если у него это получится, будет ли он обречен на блуждание, беспомощный, лишенный голосов Ман Яя и моей матери Абены? Я вспомнила их слова: «Ты будешь так далеко; понадобится столько времени, чтобы перейти воду!»
