– Титуба, о, Титуба!
Больше всего они любили истории о заложенных людях. Девочки садились вокруг меня, и я вдыхала резковатый запах их плохо вымытых тел. Они буквально оглушали меня вопросами:
– Титуба, как ты думаешь, в Салеме есть заложенные люди?
Я со смехом кивала:
– Да; и охотно верю, что Сара Гуд – одна из них!
Сара Гуд была женщиной еще молодой, но совершенно сломленной и полунищей; дети боялись ее из-за вонючей трубки, всегда зажатой у нее в зубах, и невнятных речей, что она, не переставая, бормотала себе под нос, будто читая молитвы, понятные ей одной. Положа руку на сердце, даже не считая этого, мне так и казалось! Девочки пищали:
– Ты так думаешь, Титуба? А Сара Осбурн – тоже одна из них?
Сара Осбурн была старухой, в противоположность первой – совсем не нищенкой, наоборот, обеспеченной хозяйкой красивого дома с дубовыми панелями. Она не пользовалась уважением, не знаю, за какую совершенную в юности ошибку.
Я набирала в грудь побольше воздуха и притворялась, будто размышляю, предоставляя им томиться от любопытства, а затем торжественно объявляла:
– Возможно!
Абигайль настаивала:
– Ты их видела, и ту и другую, как они без одежды, полностью обнаженные, летают по воздуху? А Элизабет Проктор ты видела? Ты ее видела?
Я напускала на себя строгость, так как госпожа Проктор была одной из лучших женщин деревни, единственная, у кого хватило благородства беседовать со мной о рабстве, о стране, откуда я родом, и об ее жителях.
– Вы прекрасно знаете, что я шучу, Абигайль!
И я отсылала всех прочь. Когда мы с Бетси оставались одни, она тоже спрашивала меня своим тоненьким голоском:
– Титуба, а заложенные люди существуют? Они существуют на самом деле?
Я обнимала ее:
– Какая разница? Разве я здесь не для того, чтобы защитить вас, если они попытаются сделать вам что-нибудь плохое?
Бетси пристально смотрела на меня, и в глубине ее глаз плясали тени, которые я всеми силами старалась развеять.
– Титуба знает слова, которые исцеляют от всех болезней, заживляют все раны и развязывают все узлы.
Несмотря на мои утешения, она молчала, еще сильнее дрожа всем телом. Я еще крепче прижимала Бетси к себе; ее сердце отчаянно билось, будто крылья у птички в клетке, а я повторяла:
– Титуба все может. Титуба все знает. Титуба все видит.
Вскоре круг девочек расширился. С легкой руки Абигайль ко мне в кухню набилась целая толпа здоровенных девиц, с бюстами, натягивающими ткань блузок, у которых – я в этом уверена – кровь уже обагряла бедра через равные промежутки времени. Я не любила их всех. Ни Мэри Уолкотт, ни Элизабет Бут, ни Сюзанну Шелдон. Их глаза выражали все презрение их родителей к людям нашего народа. В то же время девицы нуждались во мне, чтобы добавить специй в безвкусную похлебку своей жизни. И вот, вместо того чтобы упрашивать, они приказывали:
– Титуба, спой нам песенку!
– Титуба, расскажи нам сказку. Нет, нам это не интересно. Расскажи нам про заложенных людей.
Однажды все окончательно испортилось. Крупная Мэри Уолкотт обошла вокруг меня и в конце концов сказала:
– Титуба, это верно, что ты все знаешь, все видишь и все можешь? Значит, ты ведьма?
Я рассердилась, не желая этого скрывать.
– Не употребляйте слов, смысл которых вам неизвестен. Вы хоть знаете, что такое ведьма?
Вмешалась Энн Патнам:
– Конечно, мы знаем! Это женщина, которая заключила сделку с Сатаной. Мэри права, ты ведьма, Титуба? Я вот думаю, что да.
Это было уже слишком! Я выгнала всех этих юных гадюк из своей кухни и продолжала гнать до самой улицы:
– Я не хочу больше вас видеть рядом. Никогда. Никогда.
Когда они разбежались, я поманила к себе маленькую Бетси и принялась ее ругать:
– Почему вы повторяете все, что я вам рассказываю? Теперь видите, как скверно все истолковано?
Она сделалась пунцовой и съежилась в комок, стоя передо мной:
– Прости, Титуба! Я им больше ничего не скажу.
С тех пор как мы поселились в Салеме, Бетси так изменилась! Она стала нервной, раздражительной, могла по любому поводу расплакаться или замереть и таращиться в пустоту широко раскрытыми глазами, каждый величиной с полпенни! В конце концов я забеспокоилась. Не воздействуют ли на эту уязвимую натуру духи двух покойниц, умерших на верхнем этаже? Не должна ли я защитить дитя так же, как ранее защитила мать?
О нет, в моей новой жизни и ее условиях мне не нравилось вообще ничего! С каждым днем мои дурные предчувствия усиливались и становились тяжкими, как ноша, которую невозможно сбросить. С этой тяжестью я ложилась спать. Она давила на меня поверх мускулистого тела Джона Индейца. Утром она утяжеляла мои шаги на лестнице и замедляла движения рук, когда я готовила на завтрак безвкусную кашу.
Я больше не была сама собой.
Чтобы попытаться утешиться, я прибегла к одному средству. Я наполняла водой миску и ставила ее у окна так, чтобы можно было смотреть на нее, поворачиваясь и кружась по кухне. В эту миску я закрывала свой Барбадос. Мне удавалось поместить его туда весь, целиком: волнующиеся под ветром поля сахарного тростника, за которыми виднеются морские волны, кокосовые пальмы, склоняющиеся по берегам моря, равнины, поросшие миндальными деревьями, сплошь усыпанными красными или темно-зелеными плодами. Если людей я различала плоховато, то прекрасно видела холмы, хижины, мельницы для сахарного тростника и повозки, запряженные быками, которых подгоняли невидимые руки. Я могла разглядеть дома и кладбища хозяев. Все это двигалось на дне моей миски в глубочайшей тишине, но согревало мне сердце.
Иногда Абигайль, Бетси или госпожа Паррис заставали меня за этим созерцанием и удивлялись:
– Но что ты там разглядываешь, Титуба?
Много раз меня так и подмывало поделиться своим секретом с Бетси и госпожой Паррис, которая – я это знала – очень скучала по Барбадосу. Но всякий раз я отказывалась от этого намерения, движимая недавно приобретенной осторожностью, которую обусловливало мое окружение. И потом, спрашивала я себя, можно ли сравнить их скуку и тоску с моими? То, о чем они скучают, – всего лишь удовольствие от более легкой жизни, жизни белых, которых обслуживают предупредительные рабы. Даже несмотря на то что в конце концов госпожа Паррис потеряла все свое имущество и все надежды, их дни, протекавшие там, были наполнены роскошью и наслаждением. О чем же сожалела я? О редких минутах счастья в рабской жизни. Крошках, падающих с сухого хлеба их дней, крошках, которые для нас – сладости. О мимолетных мгновениях запретных игр. Мы – госпожа Паррис, Бетси и я – не принадлежали к одному миру; вся привязанность, которую я испытывала к ним, не могла этого изменить.
