Затем он упал на колени, чтобы поблагодарить господа за то, что защитил нас от волков и других хищных зверей, которыми полны леса, отделяющие Салем от Бостона. Когда эта бесконечная молитва завершилась, с жалобным скрипом, заставившим всех подпрыгнуть, открылась входная дверь. В комнату проскользнула женщина, мрачно одетая по пуританской моде, но с улыбающимся лицом:
– Я сестра Мэри Сибли. Это я разожгла огонь. Еще я вам оставила на кухне кусок говядины, моркови, репу и дюжину яиц.
Едва поблагодарив ее, Сэмюэль Паррис перешел к делу:
– Неужели вы, женщина, представляете конгрегацию?
Мэри Сибли вздохнула.
– Четвертая заповедь предписывает нам работать в поте лица. Мужчины в полях. Когда они вернутся, дьякон Ингерсолл, сержант Томас Патнам, капитан Уолкотт и еще несколько человек придут с вами поздороваться.
После этого я направилась на кухню, думая о бедных детских желудках и собираясь приготовить кусок соленой говядины, принести который, с счастью, осенило сестру Мэри Сибли. Некоторое время спустя Мэри вошла следом за мной и принялась меня разглядывать:
– Как это у Сэмюэля Парриса могут быть в услужении негр и негритянка?
В ее голосе слышалось больше наивного любопытства, чем злости. Поэтому я мягко ответила:
– Разве этот вопрос надо задать не ему самому?
Немного помолчав, она пришла к заключению:
– Это так странно, пастор!
Через некоторое время она вернулась к своим обязанностям:
– Элизабет Паррис такая бледная! Чем она больна?
Я произнесла:
– Никто точно не знает, что у нее за болезнь.
– Есть опасения, что пребывание в этом доме не пойдет ей на пользу!
Она понизила голос:
– На кровати в верхней комнате умерли две женщины. Мэри Бейли, жена первого пастора этого прихода, и Джуда Берроуз, жена второго пастора.
Я непроизвольно издала тревожный возглас. Мне было хорошо известно, сколько вреда могут принести живым плохо успокоенные мертвецы. Может быть, мне нужно провести церемонию очищения и предложить этим бедным душам то, чем можно им угодить? К счастью, дом окружен большим садом, где я могла бы гулять в свое удовольствие. Проследив за направлением моего взгляда, Мэри Сибли встревожено произнесла:
– О да, кошки! В Салеме они повсюду. Убивать не перестаем.
И в самом деле, трава буквально кишела кошками. Они мяукали, лежали на спине, подняв жилистые лапы, заканчивающиеся острыми когтями. Несколько недель назад я не нашла бы в этом зрелище ничего сверхъестественного. Теперь же, после наставлений доброй Джуды Уайт, я поняла, что на самом деле меня приветствуют духи этого места. Как же наивны люди с белой кожей, избравшие способ утвердить свою власть посредством такого животного, как кошка! Мы же предпочитаем животных другого масштаба: например, змею – великолепную рептилию с темными кольцами!
Как только я прибыла в Салем, то сразу же поняла, что никогда не буду здесь счастлива. Я чувствовала, что моя жизнь пройдет здесь через ужасные испытания и что события, которые повлекут за собой неслыханное горе, заставят поседеть все мои волосы!
Когда наступил вечер, с полей вернулись мужчины, и дом наполнился посетителями. Энн Патнам и ее муж Томас – великан в два метра ростом, их дочь Энн, которая сразу же принялась шептаться по углам с Абигайль, Сара Холтон, Джон и Элизабет Проктор, а также множество других, имена которых я не могу перечислить. Я почувствовала, что всех этих людей толкало скорее любопытство, чем симпатия, и что они пришли вынести вердикт пастору, взвесить его, будто на весах, чтобы узнать, какую роль он будет играть в жизни деревни. Сэмюэль Паррис ничего не заметил и показал себя таким, каким обычно и был: отвратительным! Он пожаловался, что в ожидании его прибытия не заготовили целую кучу дров, которые могли бы и сложить в сарае. Он пожаловался, что к его приходу не напилили этих самых дров, лежавших сейчас высокими кучами. Что дом обветшалый, трава в саду высотой по колено, а лягушки устраивают гвалт прямо у него под окнами.
Тем не менее наш переезд в Салем стал причиной счастья, которому – я это знала – суждено стать более чем мимолетным. Дом был настолько просторным, что каждому досталась своя комната. Мы с Джоном Индейцем смогли укрыться под самой крышей в довольно скверной мансарде, потолок которой поддерживали сплетенные гнилые балки. В этом уединении мы могли снова любить друг друга без меры, без удержу, не опасаясь, что нас услышат.
В самый доверительный момент я не удержалась и шепнула:
– Джон Индеец, я боюсь!
Он погладил меня по плечу.
– Что станет с миром, если наши женщины боятся? Да он просто разрушится! Небесный свод упадет, а звезды, которыми он усыпан, смешаются с дорожной пылью. Ты – и вдруг боишься? Чего же?
– Завтрашнего дня, который нас ожидает…
– Спи, моя принцесса! У завтрашнего дня, который нас ожидает, улыбка новорожденного.
Вторым поводом для счастья было то, что, занятый своими обязанностями, Сэмюэль Паррис все время ездил по горам и долинам. Мы видели его лишь на утренних и вечерних молитвах. Дома он был постоянно окружен мужчинами, с которыми ожесточенно спорил на темы, более чем далекие от религии:
– Шестьдесят шесть фунтов моего жалования поступают из взносов жителей деревни пропорционально площади их земель.
– Мне должны быть поставлены дрова для обогрева. В субботний день взносы обязаны заносить на бумагу…
И так далее.
И за его спиной жизнь снова вступала в свои права…
Отныне моя кухня была полна девочек.
Я любила не всех. Особенно я не любила Энн Патнам и ее служаночку примерно такого же возраста, повсюду сопровождавшую ее, – Мерси Льюис. В этих двух девочках было что-то такое, что заставляло меня сомневаться в чистоте детства. В конце концов, разве дети не могут быть защищены от разочарований и нестерпимых желаний старшего возраста? Как бы там ни было, Энн и Мерси неотвратимо воскрешали у меня в памяти рассуждения Сэмюэля Парриса о присутствии Лукавого в каждом. То же было и с Абигайль. Я не сомневалась в необузданности, которая присутствовала в ней, в силе ее воображения, позволявшей придать особенный оборот малейшим происшествиям, в изобилии наполнявшим день, и в той ненависти – я ничуть не преувеличиваю, – которую она носила в мире взрослых, словно не простив их за то, что те построили гроб из ее юности.
Но даже если я и не любила их, то жалела из-за воскового цвета лица, фигур, щедрых на обещания, но изуродованных, будто деревья, которые садовники изо всех сил стараются сформировать, замедляя рост! В противоположность этому детство каждого из нас – маленьких рабов, хоть и такое горькое, казалось сияющим, освещенным солнцем игр, прогулок, совместных скитаний. Мы запускали в плавание по ручьям плоты из коры сахарного тростника. Мы жарили розовых и желтых рыбок на крестовинах из зеленого дерева. Мы танцевали. И это была такая жалость, от которой я не могла защититься и которая заставляла меня терпеть детей вокруг себя и побуждала скрашивать им жизнь. Я не успокаивалась, пока мне не удавалось заставить кого-то из них громко рассмеяться и выдохнуть:
