Однако, чтобы практиковать свое искусство, мне не хватало нескольких компонентов, без которых не обойтись. Дерево-алтарь для каждого из невидимых. Приправы к их любимым кушаньям. Целебные растения и корни.
Что мне было делать в этой незнакомой и неласковой стране?
Я решила прибегнуть к уловкам.
Клен, листья которого краснеют, был назначен сырным деревом. Острые блестящие листья падуба заменили гвинейскую траву. Лишенные запаха желтые цветы я взяла вместо салапертюи – лекарства от всех болезней тела, растущего только на склонах холмов, на полпути к вершине. Остальное довершили мои молитвы.
Утром на щеки госпожи Элизабет Паррис вернулись краски. Она попросила немного воды, чтобы попить. К середине дня ей удалось и поесть. Когда наступил вечер, она задремала, как новорожденная.
Три дня спустя она боязливо улыбнулась мне, словно солнце, проглядывающее сквозь слуховое окно.
– Спасибо, Титуба! Ты спасла мне жизнь!
7
Мы прожили в Бостоне год: Сэмюэль Паррис ждал, что единоверцы, пуритане, предложат ему церковный приход. Увы! Предложений не поступало. Полагаю, дело было в самом Паррисе. Какими бы мрачными фанатиками ни были те, кто разделял его веру, до него им было далеко. Его высокая фигура, буквально излучающая гнев, наставления и обличения, так и сыплющиеся из его рта, наводили на них страх. Небольшие сбережения, которые он вернул себе после вылазки в мир Барбадоса, растаяли, будто свеча. Мы находились в тяжелейшем положении. Иногда по целым дням мы не ели ничего, кроме сушеных яблок. У нас не было дров, чтобы отапливать дом, и мы дрожали от холода.
Именно тогда Джону Индейцу удалось наняться в таверну под названием «Черная лошадь». Его обязанностью было поддерживать огонь в громадных каминах, перед которыми грелись постояльцы, подметать и выносить отбросы. Он возвращался ко мне на рассвете, пропитанный вонью бренди или стаута, но его одежда оттопыривалась от спрятанной под ней еды. Джон Индеец рассказывал мне сонным тягучим голосом:
– Моя королева, если бы ты знала, что за жизнь ведется в этом городе в двух шагах от таких церковных цензоров, как наш Сэмюэль Паррис, ты бы не поверила ни глазам, ни ушам. Шлюхи, матросы, кольцо в ухе, капитаны с жирными волосами под треуголками и даже джентльмены, знающие Библию, у которых дома жена и дети. Все пьют, сквернословят, развратничают. Ох! Ты даже представить себе не можешь все лицемерие мира белых.
Я укладывала его в кровать, а он все еще болтал.
Верный своему характеру, Джон Индеец не замедлил завести себе многочисленных друзей, разговоры с которыми мне и пересказывал. Он поведал, что торговля людьми все усиливается. Целыми тысячами наших вырывают из Африки. Он рассказал, что мы не единственный народ, который поработили белые. Так же они поступили и с индейцами – первыми жителями как Америки, так и нашего дорогого Барбадоса.
Я слушала его с изумлением и возмущением.
– В «Черной лошади» работают двое индейцев. Видела бы ты, как с ними обращаются! Они рассказали мне, как их лишили земель, как белые истребили их стада и распространили среди них «огненную воду», которая за короткое время сводит человека в могилу. Ох! Белые!
Его истории озадачивали меня, я пыталась понять:
– Может быть, это потому, что они сделали столько зла себе подобным, или они убеждены, что прокляты, раз у них черная или красная кожа?
Джон был не в состоянии ответить на мои многочисленные вопросы, которые, впрочем, не занимали его ум. Из нас двоих он, несомненно, был менее несчастен!
Безусловно, Сэмюэль Паррис не поверял мне свои мысли, но при виде него, запертого в доме, словно зверь в клетке, без конца повторявшего молитвы или листавшего свою страшную книгу, мне было легко догадаться, о чем он думает! Его постоянное присутствие действовало на нас как горькое зелье. Больше незаметного обмена нежностями, больше рассказанных второпях сказок, больше песен, промурлыканных потихоньку! Вместо этого он вбил себе в голову обучить Бетси письму и воспользовался потрясающей азбукой:
А – в падение Адама
Мы все вовлечены.
B – одна лишь Библия
Может спасти наши жизни.
С – кошка играет,
Но после того, как сдерут шкуру…
И так далее! Несчастная Бетси, и без того хрупкая и впечатлительная, бледнела и вздрагивала.
Только начиная с середины апреля, когда погода улучшилась, он завел себе привычку после обеда выходить на непродолжительную прогулку. Я пользовалась этим, чтобы увести детей в садик, разбитый за домом. Какие там начинались игры! Какие неистовые хороводы! Я снимала с девочек отвратительные чепцы, превращавшие их в старушек, развязывала пояса, чтобы кровь согрелась и чтобы их маленькие тела покрылись росой здорового пота. Стоя на пороге, Элизабет Паррис слабым голосом советовала мне:
– Осторожно, Титуба! Только чтобы они не танцевали! Только чтобы они не танцевали!
Однако через минуту она противоречила себе и с горячностью отбивала такт во время наших антраша.
Мне было позволено водить детей до самого Лонг Уорфа, где мы смотрели на морские суда. По другую сторону этой бесконечной водной глади находилась крохотная точка – Барбадос.
Странная это штука – любовь к родине! Мы носим ее в себе, будто кровь, будто потроха. Нам достаточно оказаться разлученными с родной землей, чтобы ощутить боль, исходящую из самой глубины нашего существа, при этом никогда не ослабевающую. Я будто снова видела плантацию Дарнелла Дэвиса: на вершине холма – горделивый хозяйский дом с рядами колонн, улицы из хижин рабов, кишащих страданиями и лихорадочной оживленностью, детей с раздутыми животами, преждевременно состарившихся женщин, покалеченных мужчин. Эта безрадостная картина, которую я потеряла, становилась для меня драгоценной; слезы сами начинали течь по щекам.
Девочки же, нечувствительные к моим переживаниям, играли в лужах соленой воды, толкались, падали на спину между бухт канатов. Я не могла удержаться, чтобы не представить себе, какое выражение лица было бы у Сэмюэля Парриса, случись ему присутствовать при подобных сценах. Вся жизненная сила Бетси и Абигайль, подавляемая изо дня в день, час за часом, выплескивалась наружу; казалось, словно ими и в самом деле завладел Лукавый, которого все так боялись. Более необузданной и жестокой была Абигайль, и я в очередной раз восхищалась ее даром скрытности. Едва мы вернемся домой, не она ли будет в присутствии дяди как нельзя более безгласной и уверенной? Не она ли повторит за ним слова из святой книги? И разве не будет малейший ее поступок облачен в броню сдержанности?
Однажды, вернувшись с Лонг Уорфа, мы стали свидетелями зрелища, ужасное впечатление от которого так и не изгладилось в моей памяти. Мы выходили на Фронт-стрит, когда увидели площадь, расположенную между тюрьмой, зданием суда и мэрией, всю черную от народа. Там должна была состояться казнь. Толпа спешила к помосту, где стояла виселица. Вокруг суетились зловещего вида мужчины в шляпах с широкими полями. Приблизившись, мы увидели женщину, совсем старуху, с веревкой на шее. Внезапно один мужчина отбросил деревянный чурбак, на котором стояли ее ноги. Тело несчастной изогнулось дугой. Послышался ужасающий крик, и голова упала в сторону.
