До знакомства с Максом больше всех на свете я уважал дядю Якоба. Ему было около тридцати лет. Смелый, остроумный и упрямый, он вечно спорил с моим отцом, о чем бы ни заходил разговор – о спорте, политике или даже, например, о погоде. Так же, как и я, он обожал американские вестерны и называл меня ковбоем. У него были ярко-рыжие волосы и серые глаза, сложением он был похож на меня – такой же длинный и худой.
Моя мама – сестра дяди Якоба – была на четыре года старше его и держала себя гораздо сдержаннее и солиднее. Довольно высокая для женщины – ростом под метр семьдесят, – она убирала волосы в аккуратный пучок, полностью открывая лицо, красотой и ровной белизной напоминавшее мне фарфоровую куклу. Мама почти не красилась, разве что немного подводила губы. Единственной роскошью, которую она позволяла себе из косметики, был дорогой крем для лица в большой банке из белого стекла с серебряной крышкой – она мазалась им каждый вечер.
Люди, знавшие маму не очень хорошо, считали ее человеком спокойным и безропотным. Но мне-то было известно, что за ее внешним спокойствием кроются печаль и тревога. У нее случались периоды хандры – про них отец легкомысленно говорил, что мама «снова не в духе», хотя на самом деле это были приступы тяжелой депрессии. Во время них мама с застывшим взглядом дни напролет проводила в постели, вставая только сходить в туалет, выпить на кухне стакан воды и съесть кусок хлеба, или часами пролеживала в горячей ванне.
«Ей просто нужно отдохнуть, – говорил отец. – Отдохнет немножко и мигом встанет на ноги». Обычно он оказывался прав. Мама внезапно выходила из оцепенения, словно кто-то снял с нее свинцовые пелены, и как ни в чем ни бывало принималась за привычные дела. Ее приступы пугали и расстраивали нас, но не нарушали повседневного течения нашей жизни, потому что с нами всегда была фрау Крессель, которая готовила, убиралась в квартире и по-всякому о нас заботилась.
Мама обычно никому из взрослых не перечила и тем более никем не командовала. Но сегодня я увидел ее совсем другой.
– Тссс! – зашипел отец. – Соседи услышат.
– Сунь в рот полотенце и сожми зубы, – велела мама дяде Якову.
– Но я, сестричка, совсем не голоден.
– Делай, что говорю!
Дядя покорно затолкал свернутое полотенце себе в рот.
– Замри! – сказала мама. – Кажется, вот она.
Дядя Якоб, изо всех сил стиснув зубами полотенце, глухо зарычал от боли.
– Есть, – сказала мама.
Она осторожно извлекла из раны округлый окровавленный камешек и бросила его в керамическую кухонную миску. Камешек громко звякнул.
Вошедшей на кухню фрау Крессель мама вручила полотенце.
– Приложите к ране и подержите. Я приготовлю нитки.
Фрау Крессель прижала полотенце к ране так сильно, что из нее вниз по бедру дяди Якоба побежала тонкая струйка крови.
– Что вы себе позволяете, фрау Крессель, мы же с вами едва знакомы, – сострил он.
– Stillschweigen!
[18] – сказала она и для убедительности еще сильнее надавила на рану.
Получив передышку, мама наконец обратила внимание на нас. От зрелища моей разукрашенной физиономии у нее полезли на лоб глаза.
– Что с тобой?
– С ним-то все более или менее, – сказал отец. – Ты мне лучше объясни, что здесь у вас происходит?
Мама пропустила его вопрос мимо ушей. По-прежнему с окровавленным пинцетом в руках, она подошла ко мне и нежно погладила по лицу – там, где оно осталось невредимым.
– Все остальное цело? – спросила она.
– Ага. Я же просто с лестницы свалился.
– Надеюсь, ковбой, лестнице тоже хорошенько досталось, – сквозь боль проговорил дядя Якоб. – А то, похоже, на тебя сразу несколько пролетов набросилось.
– Кто-нибудь мне скажет наконец, что все это значит? – Отец уже явно терял терпение.
Мама молча достала из корзинки для шитья нитку и иголку.
– У нас было собрание, – начал Якоб. – Ничего особого, обычное собрание…
– Постой, – прервал его отец. – Карл, живо ступай к себе.
– Почему? Я ведь уже большой.
– Все равно ступай, – сказал отец.
– Зиг, ему четырнадцать, – вступился за меня дядя Якоб.
– Помолчи! – Отец раздраженно погрозил ему пальцем. – У меня дома прошу меня слушаться.
– Но он должен знать, что происходит…
– Он и так достаточно всего знает. А ты и так одним своим присутствием подвергаешь нас опасности.
– Мы все в опасности, Зиг.
– Позволь мне самому решать…
– Довольно, – вмешалась в перепалку мама. – Карл, марш в постель.
– Ну мама…
Но она меня слушать не стала.
– Иди, – сказала она и, постаравшись не причинить боли, поцеловала меня в лоб. – День у тебя выдался непростой. Тебе нужно отдохнуть. И нам всем тоже нужно.
Я посмотрел на дядю Якоба: может, он за меня вступится? Но дядя спорить с родителями не стал, только заговорщицки мне подмигнул:
– Одна моя подружка проведала, что у меня есть и другие подружки – и раз! – не успел я оглянуться, а мне уже ягодицу продырявило. Готов поспорить, ковбой, с тобой случилось приблизительно то же самое, но ты стесняешься об этом мамочке рассказать.
Я понял, что ловить нечего, и с неохотой поплелся в свою комнату.
Все мысли – о Максе
Как я ни напрягал слух, лежа в кровати, из того, о чем взрослые разговаривали на кухне, мне не удалось разобрать ни слова. Но я и без того догадывался, что на самом деле случилось с дядей Якобом. Из подслушанных раньше разговоров, которые родители тайком вели между собой, я знал, что он состоит в запрещенной Коммунистической партии, которая пыталась вести подпольную борьбу против нацистов. Скорее всего, гестаповцы накрыли тайное собрание коммунистов; схватить дядю Якоба они не схватили, но подстрелить сумели. Отец политику на дух не выносил и затыкал Якоба всякий раз, когда тот заводил речь о своих «товарищах». «Все, что нужно знать о политике и религии, я узнал на фронте, – говорил отец. – И той, и другой грош цена».
Примерно через час после того, как меня выставили из кухни, дядя Якоб ушел. Разговоры на кухне прекратились, и я принялся увлеченно перебирать в памяти события минувшего дня. Даже больше, чем полученное дядей ранение, меня будоражили мысли о знакомстве с Максом.
Не считая Адольфа Гитлера, он был, наверное, самым известным в Германии человеком. В 1930 году он первым из немцев завоевал титул чемпиона мира в супертяжелом весе, одержав верх над американцем Джеком Шарки. Несмотря на то что два года спустя Макс проиграл Шарки матч-реванш, он по-прежнему считался одним из лучших тяжеловесов в мире. Гитлер в своей книге «Моя борьба» подчеркивал, что бокс обязательно должен входить в программу физического развития германского юношества. Министр пропаганды Йозеф Геббельс называл Макса Шмелинга идеалом немца и ставил его в пример подрастающему поколению.
