– Его забрали.
– Кто?
– Гестапо.
– А куда – знаете?
– Нет. Я… Я… – не договорив, мама расплакалась.
– Идемте, – сказал Макс. – Мы отведем вас ко мне в отель, а потом разыщем Зига.
– Нет, – всхлипнула она. – Я должна остаться здесь. Должна ждать…
Я попытался повести ее под руку, но она вырвалась.
– Мне отсюда нельзя.
– Мама, прошу тебя, нам надо уходить.
– Нет!
– Не нет, а да. – Я крепко взял ее за плечи и пристально посмотрел в глаза. – Здесь оставаться опасно. Надо идти. Идти прямо сейчас. Ты нужна Хильди. И мне ты тоже нужна. Хватит, идем.
Мои уговоры вроде бы достигли цели. Рыдания утихли. Я налил маме полный стакан воды. Она выпила его залпом и уже скоро дышала как обычно.
– Нам действительно пора, – сказал Макс, глядя на улицу сквозь разбитую витрину.
– Мы должны забрать наши вещи, – заявила мама и принялась собирать разбросанные по полу книги.
Она подняла несколько порванных книжек, географический атлас, тяжелый альбом с фотографиями европейских достопримечательностей, том с гравюрами голландских мастеров, разные попавшиеся под руку мелочи.
– Мама, тут не осталось ничего ценного, – попытался возразить я.
– Карл, делай, что говорю!
Такого напора и целеустремленности я от нее не ожидал. Вручив мне подобранные книги, мама продолжила собирать разбросанные по полу вещи.
Мы с Максом помогли ей сложить спасенное добро в картонную коробку и старый чемодан и, после долгих уговоров, повели ее к дожидавшемуся снаружи автомобилю.
В отеле Хильди опрометью бросилась к маме и спрятала голову у нее на груди. Мама одной рукой обняла ее за талию, а другой долго, не произнося ни слова, гладила по голове. Мы с Максом боялись им помешать и несколько минут неловко топтались в стороне. Объятия словно вернули им обеим иссякшие было силы. Немного спустя мама смогла сесть и рассказать, что с ней и папой той ночью произошло.
– Харцель отвез нас в Хессендорфскую клинику, но там было полно нацистов, поранившихся во время погромов. Поэтому пришлось через весь город ехать в Еврейскую больницу. Когда мы через полчаса туда добрались, папа потерял уже очень много крови и у него начались галлюцинации. В приемном покое шагу некуда было ступить – мужчины, женщины, дети: кому-то погромщики проломили голову, кому-то сломали руку. Но папу сразу осмотрел врач, вынул осколок и зашил рану. Чудом не был задет ни один важный орган, а то бы папе не выжить.
Ему сделали переливание крови, он несколько часов отдохнул и почувствовал себя немного лучше. У него прояснилось в голове, и он захотел вернуться к вам. Но была половина второго ночи, поэтому врач уговорил его остаться в больнице до утра. Папе дали морфия, чтобы облегчить боль, и он уснул. Я всю ночь глаз не сомкнула, сидела возле него и думала про вас. Хотела вам позвонить, но телефоны в больнице не работали.
Утром рана все еще была очень болезненной, но папа все равно настоял, что мы должны отправиться в галерею и удостовериться, что с вами все в порядке. В галерее мы вас, конечно, не застали. Мы перепугались и стали думать, где вас искать. А у галереи тем временем остановился автомобиль, и из него вышли гестаповцы. Из-за того, что они были в гражданском, я решила сначала, что это страховые агенты приехали оценить ущерб. Ужасно глупо, правда? Но они на самом деле были похожи на страховых агентов. Только потом я заметила, что лица у них слишком угрюмые и озабоченные. А один с костюмом надел ботинки – такие черные, которые с формой носят.
Они стали расспрашивать о наших политических убеждениях и попытались заставить папу сознаться, что он агитатор-коммунист. Папа, разумеется, только рассмеялся, и им это не понравилось. Гестаповцы обыскали галерею, нашли в подвале печатный станок и надели на папу наручники. Сказали, что он печатал на станке антиправительственные прокламации, а значит, предал Германию. Потом посадили его в автомобиль и уехали. Помешать им я не могла, а никого, кого можно было бы позвать на помощь – ни полиции, ни адвоката, ни соседей, – рядом не оказалось. Я не знаю, куда его повезли. Проследить за автомобилем я испугалась. Нужно было отыскать вас, но как это сделать, я тоже не понимала. Поэтому я решила просто ждать. Я ждала и ждала, а мысли становились все страшнее и страшнее, они давили меня, как камни, и в конце концов я уже не могла и пальцем пошевелить.
Мамин взгляд упал на газету, лежавшую на журнальном столике. Крупно набранный заголовок на первой странице гласил: ЕВРЕЯМ ПРИДЕТСЯ ВОЗМЕСТИТЬ УЩЕРБ ОТ БЕСПОРЯДКОВ. Она взяла газету и вслух прочитала из середины статьи: «Рейхсминистр Геббельс заявил, что случившееся явилось проявлением здоровых инстинктов германской нации. По его словам, “немцы – нация антисемитов. Они не намерены терпеть ограничения своих прав и провокаций со стороны паразитов еврейской расы”».
Отложив газету, она чуть слышно пробормотала:
– Здоровых инстинктов… – Потом в упор посмотрела на Макса и сказала: – Вы должны помочь нам выбраться отсюда.
«Америка»
После поражения от Джо Луиса Макс растерял все свое влияние во властных кругах. Поэтому его попытки по официальным каналам разузнать, где находится наш отец, результата не дали. В большинстве случаев представители власти просто отказывались с ним разговаривать, чего невозможно было представить еще несколько месяцев назад, когда Макс был одним из самых прославленных людей в Германии. Когда он пытался добиться хоть какой-то помощи от равнодушных чиновников, в его голосе то и дело слышались бессилие и отчаяние.
– То есть теперь вы говорите, что я должен письменно обратиться к заведующему? Но до сих пор я был уверен, что вы и есть заведующий. Это какой-то сумасшедший дом! Да вы знаете, кто я такой? – Пауза. – Да, я прошу прощения за то, что повысил голос, но не могли бы вы… – Пауза. – Хорошо. Я напишу заведующему.
В том, что Макс больше не был народным кумиром, имелась и положительная сторона. Теперь, когда люди перестали таращиться на него, он мог заниматься своими делами, не привлекая к себе лишнего внимания. Это было во многом заслугой лично рейхсминистра Геббельса – он распорядился не упоминать Макса в спортивной прессе, чтобы лишний раз не напоминать германской нации о его унизительном поражении.
Тем не менее Макс по-прежнему был богат. Потратив несколько дней на безрезультатные расспросы, он подкупил государственного чиновника, и тот за взятку разузнал, что моего отца обвинили в каком-то политическом преступлении и поместили в тюрьму гестапо. Посетителей туда не пускали, а узников, по слухам, пытали – по ночам из нее якобы доносились крики. Тот же чиновник посоветовал Максу с мамой не задавать слишком много вопросов про отца, чтобы не попасть в сообщники по приписываемому ему преступлению.
Мы с Хильди старались как можно реже попадаться на глаза Максу, который поселил всех нас у себя в отеле «Эксельсиор». Раньше общим у нас с Максом были занятия спортом, а теперь – тяжкий груз неведения о судьбе моего отца; поэтому в его присутствии я чувствовал себя странно и неловко.
