Комикс про Супермена я перечитал несколько раз подряд и понял, что этот персонаж гораздо значительнее и глубже всех героев, чьи похождения я до сих пор описывал в своих рисованных историях. Под впечатлением от его образа я решил создать собственного супергероя. Вооружившись пером, чернилами и блокнотом, я одним лихорадочным порывом придумал и нарисовал костюм моего героя, его эмблему, оружие, историю его появления на свет… Все необходимые детали рождались у меня почти мгновенно, сами собой возникали из дальних уголков воображения. Пять часов, не отрываясь, я сочинял и рисовал, переделывал сделанное, перебирал разные варианты, пока, в конце концов, не создал Полукровку.
Когда все было готово, я ощутил страшную усталость – и гордость за свое произведение, какой никогда раньше не испытывал. Мне очень хотелось кому-нибудь его показать. Но родители в нем ничего бы не поняли. А для Хильди он мог оказаться страшноват. Во всем мире я знал одного-единственного человека, который бы точно оценил его по достоинству.
Возвращение в Берлинский боксерский клуб
На подходе к знакомому кирпичному зданию у меня противно засосало под ложечкой. Все в нем оставалось по-старому, как полгода назад, но я смотрел на него и не узнавал – тревога застила мне взгляд. Я не знал, как меня примут в клубе. Ведь все его члены наверняка слышали, что меня отстранили от участия в турнире за то, что я еврей. Эти люди, мои товарищи, помогали мне повзрослеть и возмужать. Мы вместе с ними проливали пот и кровь. И что, теперь Воржик не пустит меня на порог? Среди тех, с кем я спарринговал и вместе тренировался, было, должно быть, много нацистов; как они примут меня? Вдруг встретят плевками и попытаются набить физиономию? Это вряд ли: туда, где мне грозил такой прием, Неблих меня бы звать не стал. Теряясь в догадках и сомнениях, я поднимался по лестнице мимо этажей, наполненных гулом ткацких станков.
Добравшись до площадки верхнего этажа, я оказался у входа в клуб. Позолота с букв на его дверях отвалилась, оставшиеся силуэты складывались в едва читаемую надпись «Берлинский боксерский и оздоровительный клуб».
Я нерешительно заглянул внутрь – и с огромным трудом узнал хорошо знакомый мне спортивный зал. Все, что было там раньше: ринги, боксерские груши, штанги и гири, даже старые плакаты, – куда-то подевалось. Теперь он был уставлен длинными столами, за ними несколько десятков женщин кроили и шили коричневые шерстяные одеяла. Голые стены украшали только большие круглые часы и портрет Гитлера в раме. Женщины, все как одна в синих рабочих халатах и косынках, склонялись над шитьем и по сторонам не смотрели. Позади каждой работницы, у стены, высилась стопка готовых одеял. Мастер в белом халате, прохаживаясь вдоль столов, наблюдал за работой. Время от времени он останавливался проверить качество строчки на готовом одеяле. На меня никто даже не взглянул.
Неблиха я увидел сразу: он толкал перед собой поставленный на колеса здоровенный мусорный ящик и собирал в него с полу обрезки материи и ниток. На нем был коричневый рабочий комбинезон, на голове – шерстяная кепка. Заметив наконец меня, Неблих широко улыбнулся.
– Карл! – крикнул он, бросил свой мусорный ящик и поспешил ко мне.
Мы пожали друг другу руки и обнялись. Но тут к нам с недовольным видом подошел мастер.
– Вам же известно, герр Бродер, что посторонние в производственные помещения не допускаются.
– Ра-ра-разумеется, герр Шинкель. Виноват. Раз-раз-разрешите пойти пообедать?
– Идите, – ответил мастер. – Но чтобы не дольше положенного.
– Ко-ко-конечно, герр Шинкель, – сказал Неблих. – Карл, иди по-по-подожди меня в лавке на углу. Я скоро.
Я спустился на улицу и встал на тротуаре у лавочки, где мы с Неблихом любили в свое время выпить по молочному коктейлю. С моего последнего появления там ничего не изменилось, разве что на видном месте в витрине теперь была выставлена табличка: «Собакам, евреям и цыганам вход запрещен». Немного погодя по лестнице вприпрыжку слетел Неблих.
– Стра-стра-страшно рад тебя видеть, Карл!
– Я тебя тоже.
– Идем, угощу тебя ва-ва-ванильным коктейлем.
Он собрался было войти в лавку, но я показал ему на табличку.
– Ладно. Тогда по-по-подожди тут. Я при-при-принесу.
Через несколько минут Неблих возник в дверях с двумя картонными стаканами в руках. Я взял у него один коктейль, и мы неспешно зашагали по улице.
– Воржик про-про-продал свой клуб. Несколько недель назад, – сказал он. – Хо-хо-хорошо еще, хозяин фа-фа-фабрики дал мне место уборщика.
– Почему Воржик его продал? Он прогорел?
– Нет. По другим при-при-причинам. Очень вес-вес-веским.
– Какие?
Я испугался было, что клуб закрылся из-за меня. Но не могли же нацисты закрыть его только потому, что один из его членов был евреем?
– Он на-на-надеялся, что ты его еще за-за-застанешь, и он сам те-те-тебе все расскажет. Но на всякий слу-слу-случай оставил для тебя письмо.
Неблих извлек из кармана комбинезона мятый желтый конверт. Судя по виду, он носил его с собой довольно давно.
Дорогой Скелетик,
к тому времени, когда к тебе попадет это письмо, меня уже не будет в стране. Я присоединился к группе евреев, отбывающих в Палестину. Говорят, нам всем придется там возделывать землю, но, уверен, и для тренера по боксу в Земле Обетованной работенка найдется. Сам понимаешь, у меня не было возможности отстоять тебя тогда на турнире. Я очень об этом сожалею и буду сожалеть до конца дней. Надеюсь, ты сумеешь меня простить. У тебя есть все задатки выдающегося боксера: легкие ноги, быстрый джеб, большой размах и львиное сердце. Всегда помни: евреи – прирожденные бойцы, как тот же Давид, который в два счета разделался с Голиафом. Желаю тебе и твоим родным остаться целыми и невредимыми.
Всей душой твой, Абрам Воржик
Я с большим трудом поверил своим глазам. Меня поразило, что Воржик тоже был евреем, а известие, что он уже покинул страну, буквально потрясло до глубины души и заставило еще сильнее волноваться за нашу семью.
– Про то, что ты ев-ев-еврей, он узнал только во время со-со-соревнований, – сказал Неблих.
– Это из-за меня он уехал? Потому что ждал, что за ним придут?
– Нет. Он го-го-готовил побег несколько месяцев или да-да-даже лет. Когда не по-по-получалось тебя разыскать, я начал надеяться, что ты тоже уже за гра-гра-границей.
