– Я хотел купить черных чернил.
– Тебе повезло. Чернила – из того немногого, что у меня еще осталось.
Он вышел из-за прилавка и подошел к ближайшей полке. Раньше она была уставлена плотными рядами бутылочек самых разных размеров и цветов. Сейчас на ней оставались два жалких пузырька.
– Тебе сколько нужно?
На самом деле я планировал купить несколько пузырьков, но мне вдруг стало совестно забирать у герра Грюнберга последнее.
– Вообще-то два. Но тогда у вас ни одного не останется.
– Не говори ерунду. Для того они тут и стоят, чтобы их купили.
– А вы сможете достать еще?
– Кто знает? – Он пожал плечами. – Из-за новых законов прежние поставщики не могут вести дела с евреями. Кое-что пока удается доставать, в основном через еврейские фирмы, но ведь и у них сейчас большие проблемы с поставками.
Он отнес пузырьки на прилавок и положил в маленький бумажный пакет. Я протянул ему деньги.
– Не хочешь купить яблоко? Или несколько яичек? Они свежие, только-только из деревни, от моего двоюродного брата.
Я видел, как износился его пиджак. С какой плохо скрываемой надеждой смотрели на меня его потускневшие, слезящиеся глаза.
– Да-да. Дайте мне, пожалуйста, одно яблоко.
– А еще одно для сестренки? Я же не дорого прошу – пфенниг за штуку.
Не то чтобы у меня были лишние деньги, но герру Грюнбергу этот второй пфенниг был явно нужнее, чем мне.
– Хорошо, возьму два, – сказал я и выбрал второе яблоко.
Обстановка магазина напомнила мне о Грете и том, как мы с ней здесь целовались. Я носил с собой в кармане подаренную ею подвеску в виде клевера и по-прежнему надеялся, что рано или поздно мы с ней будем вместе. Я хотел было спросить у герра Грюнберга, не заходила ли к нему Грета, но делать этого не стал. Он был так глубоко погружен в себя и настолько отрешен от происходящего вокруг, что, даже если бы она побывала в магазине, он бы этого, скорее всего, не запомнил.
Я уже собрался идти, когда герр Грюнберг положил руки мне на голову и с закрытыми глазами негромко пропел короткую молитву на древнееврейском. Сначала мне было неловко, но непонятные слова и простая мелодия подействовали на меня успокаивающе. У самого герра Грюнберга постепенно разгладились морщины на лбу, на губах заиграла улыбка, как будто слова молитвы несли ему утешение и даже, возможно, придавали сил.
Закончив, он открыл глаза и сказал:
– Это была Тфилат ха-Дерех, Дорожная молитва. Будь осторожнее на улице, Карл.
В галере, когда я туда вернулся, царила непривычная тишина. Обычно я уже с порога нашего тесного жилища знал не только, кто сейчас дома, но и кто чем занимается. Я позвал, но никто не ответил. Мне нужно было в туалет, который был у нас совмещен с ванной, но дверь туда оказалась заперта изнутри. Я постучал. Тишина. Тогда я постучал еще, погромче.
– Эй, кто там? – крикнул я.
– Я, Карл. Я принимаю ванну, – наконец ответила мне мама.
– Ты себя хорошо чувствуешь?
– Да, прекрасно.
Судя по голосу, это было не совсем так. Он казался усталым и неуверенным и словно бы доносился издалека. Я еще подождал под дверью, но, сколько ни прислушивался, расслышал только тихий всплеск – это мама пошевелилась в ванне.
С мыслью о том, что минут через десять надо будет постучаться еще раз, я направился к себе в подвал. Но за простынями-занавесками кто-то заплаканно шмыгнул носом.
– Хильди?
– Уходи.
– Я принес тебе яблоко.
– Не нужно мне яблока.
– Что-то случилось?
– Я сказала – уходи! Не хочу никого видеть.
Я заглянул за занавеску: Хильди растянулась на кровати, лицом в подушку. Рядом лежал раскрытый дневник. Услышав, что я не ушел, она поднялась на локте, захлопнула дневник и недобро посмотрела на меня сквозь очки.
– Я же сказала – уходи! Можно мне хоть иногда побыть одной?
– С мамой все в порядке?
– А сам как думаешь? Когда последний раз с ней все было в порядке?
– Ее что-то расстроило?
– Не знаю. Когда я пришла, она уже была в ванной. А теперь, пожалуйста, иди.
Тут я обратил внимание, что в комнате у Хильди отчетливо пахнет тухлыми яйцами, и осмотрелся по сторонам. На полу у кровати лежало ее пальто, обильно вымазанное липкой желтоватой жижей.
– Что с твоим пальто?
– Меня расстреляли в тире.
– В каком еще тире?
– Мальчишки из гитлерюгенда поджидали нас после уроков. Когда мы вышли из школы, они стали кидать в нас тухлые яйца и кричать, что, кто первый попадет в жидовку, тот выиграл.
– А что учителя?
– Они больше нашего напугались. Сказали только, чтобы мы бежали быстрее и берегли головы.
– Это ужасно, Кроха.
– Что «ужасно»? Да ты вообще не знаешь, каково это – когда всем сразу видно, что ты еврей.
– Мне тоже непросто приходится.
– Ты – другое дело. Тебя от немца не отличишь. А у меня нос, волосы, кожа – все еврейское!
– Ладно, детка, не все так плохо. Давай лучше я почитаю тебе про Кроху и Воробья. Ты же любишь. «Сдается мне, нас ждут приключения…» – начал я с надеждой, что она подхватит боевой клич.
– Тебе самому эти Кроха и Воробей еще не надоели? Это же для малышей. А мне, Карл, уже одиннадцать. Я уже, чтобы ты знал, не малыш. Но почему-то никто из вас этого не замечает.
Она была совершенно права. За последние несколько месяцев Хильди из маленького ребенка незаметно превратилась в почти что подростка. Щеки у нее опали, ноги и руки стали длинными и худыми, как у меня. Еще немного, и в ее детском облике начнут проступать женские черты.
– Я замечаю, – соврал я, сел рядом и тронул ее за плечо.
Она раздраженно отдернулась.
– Не ври. Ты ничего не замечаешь, кроме себя самого и своего дурацкого бокса.
– Это неправда…
– Помнишь, что за день был вчера?
– Вчера была среда. Какое отношение это имеет…
– Вчера был мой день рожденья.
У меня сжалось сердце. Как же мы могли забыть? Меня разобрала злость на себя самого и еще сильнее – на родителей. Так нельзя. Она же ребенок.
– Ой, Кроха, прости.
– Ничего, ничего.
– Давай устроим праздник…
– Не нужны мне ваши дурацкие праздники.
– Но Хильди…
– Мне вообще ничего не нужно. Только побыть в одиночестве. А здесь это невозможно.
