Вкус крови
Едва Лутц это произнес, мама пронзительно вскрикнула, как будто получила удар ножом. У нее подкосились ноги, но папа успел подхватить ее под руки. Вместе с отцом мы осторожно усадили маму на стул. Спрятав лицо в ладонях, она зашлась в рыданиях, протяжных и глухих, поднимавшихся из самой глубины груди. Я испугался, что маму могут услышать снаружи, но и речи не могло быть о том, чтобы попросить ее вести себя тише. Лутц стоял, растерянно потупив взгляд.
В конце концов мама сумела произнести сквозь слезы:
– Как?
– Подробности я выяснить не смог, – ответил Лутц. – А по официальной версии, он умер от дизентерии.
– От дизентерии?
– Да. И я вам глубоко сочувствую.
– Разве здоровый молодой мужчина может умереть от дизентерии?
– Что такое дизентерия? – встряла с вопросом Хильди.
– Это когда сильно болит живот и все время понос, – объяснил отец.
– Мне пора идти, – сказал Лутц.
– Да-да, конечно, – сказал отец. – Я провожу.
Лутц неловко кивнул маме и вслед за отцом направился к выходу. Хильди тихонько всхлипывала, свернувшись у мамы на коленях. Проводив ночного гостя, отец вернулся на кухню и положил руку маме на плечо.
– Ребекка… Мне ужасно жаль.
– Ты знаешь, а он действительно во все это верил.
– Во что верил?
– В коммунистические бредни про то, что все люди – братья и что рано или поздно наступят райские времена, когда у всех трудящихся всего будет поровну и вдоволь. Для него это было больше, чем просто политическая теория. Он в это по-настоящему верил.
– Да, я это знаю, – согласился отец. – Карл, Хильди… Идите, пожалуйста, спать. Уже очень поздно.
Мама поцеловала Хильди в макушку, та слезла с материнских коленей и пошла к себе. Я, поцеловав маму, спустился в подвал.
– Зиг, надо отсюда уезжать, – донеслись до меня сверху мамины слова.
– Конечно, – тихим голосом отвечал ей отец. – Конечно.
Только позже ночью, лежа в темноте у себя в сыром подвале, я окончательно осознал, что дяди Якоба больше нет. Мне было трудно поверить, что я больше никогда не услышу его заразительного смеха. Что мы с ним не посмотрим вместе ни одного американского вестерна. Что без него некому больше называть меня ковбоем. Что дядя Якоб, который так горячо поддерживал мое увлечение боксом, так и не увидел меня на ринге.
На следующий день мне предстояло выступать в Молодежном центре Формана в западной части города. Это было не официальное соревнование, а скорее серия показательных боев, которую Молодежный центр устраивал для своих членов. Неблих, мой секундант, когда мы с ним встретились утром, сразу заметил, что я чем-то сильно огорчен. Обычно мы с ним шутили и дурачились, чтобы снять напряжение перед боем, но на это раз мне было не до шуток.
– Ни-ни-ничего не случилось? – спросил он.
– Все в порядке, – бросил я в ответ.
– А по-моему, те-те-тебя что-то тре-тре-тревожит.
– Чему бы, интересно, меня тревожить? – сказал я, но тон, каким я это произнес, выдал меня с головой.
У было меня полно поводов для тревоги. Я был евреем, живущим в нацистской Германии. Меня исключили из школы и разлучили с любимой девушкой. Моего отца лишили возможности законным образом зарабатывать на жизнь, мою семью выгнали из квартиры. Я обитал в сыром подвале, а родители и сестра – у меня над головой, в одной-единственной разделенной простынями комнате, где нельзя ни на минуту остаться одному. Мой герой Макс Шмелинг пропадал в Америке ради шанса выступить против Джо Луиса и Джимми Брэддока. А любимого моего дядю только что убили в лагере просто потому, что он красный, или потому, что еврей, или за то и другое вместе.
– Ли-ли-лишняя тревога пе-пе-перед боем ни к чему, – сказал Неблих. – Слегка ра-ра-разозлиться – это бывает даже по-по-полезно. А от тре-тре-тревоги и нервов можно на-на-наделать ошибок.
– Ты сам-то когда последний раз на ринг выходил?
– Да-да-давно.
– Вот и помолчи, ладно?
Я тут же пожалел, что огрызнулся на Неблиха, который этого совсем не заслужил. Но поднимавшаяся во мне злость скоро не оставила места сожалениям.
В тесном спортивном зале, сгрудившись возле ринга, дожидались своей очереди человек тридцать парней. Стоя с ним в толпе, я изнывал от нетерпения и одну за другой по очереди напрягал мышцы рук, будто устраивал им перекличку перед скорой атакой.
Поднявшись наконец на ринг, я весь собрался и напружинился, как изготовившийся к броску лев. Моим противником был мускулистый голубоглазый блондин по фамилии Клигерман; на фоне розовой кожи на голове его волнистые светло-соломенные волосы казались почти белыми. Он состоял в гитлерюгенде, его боксерские трусы украшала вышитая красными нитками свастика. Раньше я не обращал внимания на то, с кем мне выпадало драться, но в этот раз арийская внешность Клигермана вызывала у меня непреодолимое отвращение. Он был именно тем нацистом, какой был мне нужен, чтобы выместить на нем всю свою ярость.
Как только прозвенел гонг, я очертя голову бросился в атаку и обрушил на Клигермана неистовый шквал ударов. Но противник оказался силен, крепкие кулаки и длинные руки помогли ему отразить почти все мои удары. Сам он при этом достал меня сильным джебом и, когда я раскрылся после неудачного кросса справа, нанес мощный правый апперкот под ребра, от которого у меня перехватило дыхание.
Невзирая на боль, я продолжил атаковать. Один за другим два моих удара пробили его защиту и достигли цели. Под непрерывной серией – джеб, джеб, апперкот, джеб, затем кросс, джеб и апперкот – Клигерман попытался отступить в дальний угол, но я плотно наседал и не давал ему ни секунды передышки. Один из моих апперкотов угодил ему в челюсть. Клигерман резко дернул головой и прикусил верхнюю губу – из уголка рта показалась тоненькая красная струйка. Тут я впервые понял, что такое «вкус крови». Едва я почувствовал его, у меня чаще забилось сердце, мне неудержимо захотелось, чтобы кровь лилась еще и еще. Мозг переключился в первобытный режим, превратив меня не то в лесного хищника, не то в почуявшую свежую кровь акулу. Я с новой силой накинулся на Клигермана и при этом целил только в голову, чтобы сильнее раскровянить ему губу, а если повезет, пустить кровь из носа или до крови рассечь бровь. Единственное, что мне было нужно, – снова и снова ощущать вкус крови.
Воспользовавшись тем, что я совсем забыл о защите, Клигерман нанес несколько увесистых ударов, но мне они были что слону дробина. От ярости и азарта я почти не чувствовал боли и знай себе самозабвенно молотил кулаками. Мало-помалу противник окончательно выдохся, опустил руки и уже почти не сопротивлялся. Я ударил еще несколько раз, и Клигерман наконец пошатнулся и плюхнулся задницей на пол. Он сидел, смешно расставив в стороны ноги, и, остекленело глядя перед собой, рукой в перчатке растирал по лицу кровь. Я рвался продолжить избиение, а для этого нужно было, чтобы он встал на ноги.
