– У нас много новеньких, и они хотят с тобой познакомиться, – добавил Герц. – Полюбуйтесь на него, ребята. На вид вроде немец, но кровь и член – чисто еврейские.
Судя по лицам новеньких, им не терпелось узнать, что же будет дальше.
– Отпустите меня! – Я напряг мускулы и попытался вырваться.
Неожиданно – и для меня самого, и для Юлиуса с Герцем – мне это удалось. А я и не подозревал, насколько сильнее я стал с последней встречи с «Волчьей стаей».
– Хватай его!
– Не дайте смыться!
Я отступил чуть назад и, выставив сжатые кулаки, принял, как мне казалось, грозную оборонительную позу. Но Юлиус, Франц и Герц втроем набросились на меня и заломали прежде, чем я успел кого-то ударить.
– Спокойно, Мальчик-Писсуар. Сегодня тебя бить не будем, – прошипел Герц мне в ухо. – Потому что у нас появилось новое правило: хочешь вступить в стаю – покрести еврея.
По его сигналу четверо новичков стали по очереди заходить в одну из кабинок и там мочиться – я слышал, как моча льется в унитаз. Закончив с этим делом, они поволокли к кабинке меня.
Я отчаянно пинался и тщетно пытался вырваться из их рук.
– Хватайте за ноги, – скомандовал Герц.
Четверо его прихвостней подхватили меня за руки и за ноги, оторвали от пола и понесли, как скатанный рулоном ковер. Затащив в кабинку, они, под общий веселый смех, сунули меня головой в полный мочи унитаз. За мгновение до того как погрузиться лицом в вонючую жидкость, я успел задержать дыхание и крепко зажмурить глаза. Сверху до меня доносилось:
– Eins! Zwei! Drei! Vier!..
[25]
На счет «десять» из бачка хлынула вода. Бурный водоворот подхватил и понес прочь гадкую, тепловатую смесь воды и мочи. Мои волосы сначала затянуло в фаянсовый раструб на дне унитаза, а потом, когда напор ослаб, выплюнуло оттуда.
После этого меня вынесли из кабинки и бросили на пол посреди туалета. Моча с водой стекали с мокрых волос мне в глаза, струились по щекам. Я отплевывался и заходился в кашле – и этим очень забавлял членов «Волчьей стаи». К горлу подступала тошнота, но я держался, чтобы не доставить им еще больше удовольствия. А еще меня переполняла злость, но не столько на «Волчью стаю», сколько на Макса Шмелинга. Если бы он исполнил условия сделки с моим отцом, я сумел бы себя защитить. А так Макс, наверно, решил, что ради каких-то грязных евреев можно себя не утруждать.
– Ну вот, теперь вы члены стаи, – поздравил Герц четверых новичков. – А тебе, Мальчик-Писсуар, спасибо за участие, – добавил он уже с порога.
С того дня я больше ни разу в школьный туалет не заходил.
Еще бы немного, и утонула бы
Настал декабрь. С того дня, когда Макс пообещал заняться со мной боксом, прошло полгода. Из газет я знал, что он уже несколько недель назад вернулся в Берлин. А увидев в разделе светской хроники фотографию, на которой они с Анни выходили из кинотеатра, расположенного в нескольких кварталах от нашего дома, я понял, что надеяться больше не на что. Преклонение перед Максом сменилось во мне горькой обидой. Я был зол на него и только поэтому упорно продолжал тренироваться.
Как-то раз за ежедневным утренним упражнением в котельной я представил себе, что кидаю уголь не в топку, а в предательскую физиономию Макса. Вот найду себе другого тренера, который и без него сделает из меня великого боксера. Разыгравшееся воображение нарисовало мне картину, как я побеждаю на ринге самого Шмелинга, бессильного перед шквалом стремительных ударов моих длинных рук. «Помнишь меня, Макс? – говорю я, возвышаясь над его распростертым телом. – Это тебе урок: слово надо держать». После этого я снимаю с поверженного противника пояс чемпиона Европы и под восторженный рев трибун поднимаю его высоко над головой. Для полноты этой восхитительной картины не хватало только Греты Хаузер – чтобы она сидела в первом ряду в тонком обтягивающем свитере и сгорала от желания крепко прижаться ко мне всеми своими соблазнительными формами.
В конце февраля нам пришлось рассчитать фрау Крессель – платить ей жалование было нечем. Узнав, что она от нас уходит, Хильди расплакалась. Еще большим ударом это известие стало для мамы. Когда фрау Крессель пришла попрощаться, мама закрылась в ванной и до вечера не выходила. Отца в это время дома не было.
– Я знаю, вы хорошие дети, – говорила фрау Крессель, крепко обнимая заплаканную Хильди. – Ты, Карл, уже большой, и твой долг – заботиться о матери и о сестре.
Я согласно кивал, хотя на самом деле чувствовал себя маленьким и беззащитным. И завидовал Хильди, хотел, как она, пореветь в объятиях фрау Крессель.
– Постарайтесь не раздражаться на маму. Ей сейчас тяжело, но она вас очень любит. Вы хорошие дети, и все у вас будет хорошо.
Мы с Хильди молчали. И оба при этом думали: «Нет, нам будет плохо. Как мы справимся одни? Кто будет нам готовить? Кто возьмет на себя хозяйство? Если кто-то из нас порежется, кто перевяжет рану?»
Фрау Крессель в последний раз обняла Хильди, потом обняла и трижды – в обе щеки и в лоб – поцеловала меня, подхватила свой чемоданчик и ушла. Мы с Хильди какое-то время стояли молча, словно надеясь, что фрау Крессель вернется. Но она ушла навсегда.
Отец велел нам, когда мама закрывалась в ванной, следить, чтобы она там не уснула. Поэтому каждые десять минут кто-нибудь из нас стучался ей в дверь, пока из ванной не донесется едва слышное ja
[26].
Уходя, фрау Крессель оставила нам на плите большую тарелку картофельных кнедликов и рядом, под тем же белым полотенцем, миску густой коричневой подливки к ним. Она помнила, что именно кнедлики мы больше всего любим из всей ее баварской стряпни. Перед тем как слепить шарики из картофельного пюре и бросить из в кипящую воду, она добавляла к картошке чуточку тертого сыра – он придавал нежному пюре легкую приятную упругость. Мы с Хильди разложили кнедлики по тарелкам и молча принялись за еду. Кнедлики фрау Крессель буквально таяли во рту, но в тот вечер мы поедали их без всякого удовольствия.
После ужина я занялся мытьем посуды, а Хильди в очередной раз пошла проверить маму. Сколько она ни стучалась, сколько ни звала, мама не отзывалась. Тогда Хильди позвала на помощь меня. Я тоже постучал в дверь и громко крикнул:
– Мама!
Ответа снова не последовало.
Мы с Хильди испуганно переглянулись, и я повернул дверную ручку. От пара воздух в ванной был густым, теплым и влажным. Сквозь клубы мы увидели маму: она с закрытыми глазами лежала в ванне, почти наполовину погрузив лицо в воду. Я ошарашенно смотрел, как в такт редкому дыханию на поверхности появлялись и исчезали ее маленькие округлые груди, а каштановые волосы, плавно покачиваясь, охватывали ее шею, похожие на водоросли в морской глуби.
