Еще через некоторое время я услышал, что родители разговаривают о чем-то в спальне, и приник ухом к стене. Они говорили не о дяде Якобе. Отец рассказывал маме, что на вернисаже, несмотря на ажиотаж, вызванный появлением Макса и Анни, продать почти ничего не удалось. А потом горько посетовал, что пришлось отдать картину за мои занятия боксом.
– Занятия боксом? – У мамы это известие вызвало не больше восторга, чем у отца – предложенная Максом сделка. – Его же там покалечат. Зиг, ты не должен был соглашаться.
– Да я сам не рад. Деньги были бы гораздо более кстати.
– А ты скажи Максу, что Карл передумал, что он больше не хочет с ним заниматься, – предложила мама. – Макс наверняка предложит тебе за картину денег.
Я-то уже вообразил, как стану любимым учеником Макса, как он сделает меня великим боксером, как мне будут завидовать все мальчишки в Германии. А мама вот-вот в зародыше задушит мою мечту. Я весь напрягся и затаил дыхание.
– Ребекка, так нельзя, – сказал отец. – Мы ударили по рукам. Уговор есть уговор.
– Но почему нельзя сказать, что Карл не хочет заниматься?
– Потому что он хочет.
– Откуда ты знаешь?
– Любой мальчишка, если он не сошел с ума, хочет тренироваться у Макса, – сказа отец. – Да ты только на него посмотри. Тощий, как соломинка, того и гляди ветром сдует. А ему надо уметь за себя постоять.
Мне было не слишком приятно услышать нелестное мнение отца о моих физических данных, но я понимал, что он прав.
– А я-то думала, что муж у меня – пацифист.
– Ты видела, что у него с лицом?
– Он сказал, что упал с лестницы…
– Вполне мог и упасть, – сказал отец. – Но не сам – его с нее столкнули. А перед этим еще и поколотили.
Ничего себе! Оказывается, он с самого начала все понял.
– Кто? – ахнула мама.
– Понятия не имею. Может быть, сынок Хеллендорфа – того, что на госслужбу устроился и так рьяно взялся за дело. Дела последнее время складываются так, что Карлу очень не помешало бы научиться орудовать кулаками.
– Но ведь наш сын собирается стать художником. Он унаследовал талант моего отца.
Мой дед, которого я в живых не застал, был знаменитым художником. Таким знаменитым, что сам кайзер заказал ему свой портрет, который потом много лет украшал его личный кабинет. Мама в юности тоже делала успехи в живописи. Студенткой художественного училища она познакомилась с моим будущим отцом, который на студенческой выставке обратил внимание на ее работы и предложил попробовать продавать их через его галерею. Училище мама так и не закончила: когда они с папой поженились, она забросила учебу, целиком посвятив себя дому и семье. К кистям и краскам она с тех пор больше не притрагивалась, потому что якобы «потеряла интерес» к живописи. Отец, когда я спросил его, почему мама больше не пишет картины, сказал, что «у нее неподходящий темперамент для занятия живописью».
Для меня заниматься искусством всегда было так же естественно, как дышать. Мне было десять лет, когда я начал вести рисованный дневник – я заполнял его серьезными и шутливыми зарисовками того, что происходило вокруг меня или возникало в моем воображении. Родители надеялись, что, когда вырасту, я стану живописцем или, скажем, архитектором. Но мне самому страшно хотелось рисовать комиксы, которые как раз набирали популярность. В мечтах я видел себя художником-иллюстратором или газетным карикатуристом. Отец комиксы и карикатуры на дух не выносил и считал эти жанры низкими и вульгарными. Мы с ним частенько препирались на эту тему.
«Зачем растрачивать свой талант и рисовать мышек и детишек на потеху профанам? – говорил он, не пытаясь скрыть презрения. – Искусство призвано возвышать человека. Оно не может сводиться к пустому дурачеству». Но сколько бы он мне ни внушал свои представления об искусстве, я упорно рисовал комиксы, карикатуры и шаржи и мечтал о том дне, когда меня возьмут на работу в настоящую газету.
Уснуть у меня долго не получалось. Чтобы отвлечься от будораживших воображение мыслей, я нашел в книге про немецких спортсменов фотографию Макса и перерисовал ее в свой блокнот. Прорисовывая суровые черты его лица и штрихуя тени, я понял одну вещь: внешностью Макс очень далек от арийского идеала белокурого голубоглазого сверхчеловека. С его темными волосами, густыми бровями, широким носом и вечной легкой небритостью он был гораздо больше похож на еврея, чем на представителя нордической расы. От этого Макс – вместе со всем, что с ним связано, – стал мне еще ближе.
С мыслью о том, что великий боксер рассмотрел во мне задатки чемпиона, я отложил в сторону перо и блокнот, поднял перед собой руки и растопырил пальцы – их тонкие силуэты едва проступали во тьме. Потом сжал кулаки, и отдельные силуэты слились в две цельные округлые тени. Помня, что Максу понравилось, какой у меня размах, я вытянул руки перед собой, а потом развел их в стороны и впервые заметил, что они на самом деле очень длинные и что я сейчас похож на птицу, во всю ширь расправившую крылья. Не зря, получается, Хильди воображала меня могучим Воробьем.
Я взял с прикроватной тумбочки подаренный Максом резиновый мячик и сжал его по сто раз каждой рукой. При этом я дал себе клятву неукоснительно исполнять все задания, которые дает мне Макс, потому что это поможет мне стать похожим на него.
Родительские разговоры за стенкой затихли. Я положил мячик на место и уже в полусне увидел, как я дерусь на ринге против «Волчьей стаи». Я ловко пританцовывал по рингу и серией мастерских ударов отправлял противников в нокаут. Двигаясь легко, будто по льду на коньках, я делал стремительные выпады и так же стремительно уходил от ответных ударов. Первым с ног повалился Франц, за ним – Юлиус, последним в нокаут отправился Герц. Стоя над их распростертыми телами, оглушенный ликованием трибун, я победно воздел руки над головой и, казалось, достал ими до самых небес.
Грета
В половине шестого утра пронзительно зазвенел будильник. Обычно я вставал не раньше семи и сейчас спросонья не сразу сообразил, зачем мне вообще понадобилось его ставить. Но стоило мне ткнуться побитым лицом в подушку, как дичайшая боль мигом напомнила о событиях вчерашнего дня: о том, как меня поколотила «Волчья стая», о знакомстве с Максом Шмелингом и о сделке между ним и моим отцом. С кровати я вскочил с твердым намерением честно делать все упражнения, которые рекомендовал Макс, и обязательно отрабатывать ежедневную трехсотку, чтобы хорошенько подготовиться к началу тренировок с ним. Я поклялся себе начинать каждое утро с приседаний и отжиманий, затем – бегом в соседний парк, где есть турник; туда и обратно – как раз получится приблизительно пятидесятиминутная пробежка.
Вроде бы проще простого. Но уже после десяти отжиманий у меня задрожали руки. На пятнадцатом, вдобавок к рукам, уже дрожали мышцы груди и плеч. Восемнадцатого раза я не осилил. Присесть я сумел восемьдесят раз, на двадцать меньше, чем было нужно.
