…Гриша очнулся один на восходе. Все было красным. В воздухе стоял аромат горелых пышек.
Значит, всё ж таки ад, вздохнул Гриша.
– Гриша, ну чего ты стоишь? Давай быстрей! Опять у нас плита сломалась!
Мама звала его обедать, суетилась. На праздничном столе стояли куличи и кагор.
За окнами виднелась жизнь. Сутки напролёт её можно было разглядывать. Времени не было (никаких часов, ходиков, кукушек) – был только закат и восход.
Гриша узнал, что на Земле он остался песней. Сложил её кореш с хутора, Гар.
И на контрольно-пропускном пункте Гриша умолил разрешить ему по-быстрому слетать туда-сюда – с Неба на Землю.
– Мне бы только песню послушать, братцы!
И он послушал.
А там были такие слова, которые прям за душу берут (а ничего другого у Гриши и не было). В этой песне была вся его жизнь – никчёмная, дурная, пьяная. После такой жизни только к бесам на поклон. Но Гар припевом орал: «А я не верю!..».
И никто не верил.
Эта песня пелась уже всем хутором и разносилась всё дальше и дальше – все пели его жизнь. Это была такая хуторская молитва. Своими словами.
…Если в первые сорок дней его душа летала, где вздумается, то в остальную вечность душа могла появляться только там, где её вспоминают.
И вот тут Грише был вольный простор: и города разные (где он раньше и при жизни-то никогда не бывал), и места самые неожиданные – то в кабинке у дальнобойщика он появится на соседнем кресле, то у клерка в офисе, то у поэта-кочегара в котельной…
В общем, где песня о Грише зазвучит – там и Гриша…
* * *
Гар отмаливал весь хутор.
А потом всю страну. Всех отпевал. Корешей, солдат, блокадников, рыбаков, казаков…
Его голос звучал и в Германии. В частности, его слушал Леон, живший в маленькой германской деревушке.
Леон безоговорочно верил голосу. И понимал, что голос зовёт его. Поэтому однажды он взял билеты и поехал в Питер.
Шёл, так сказать, на голос. Который привёл его прямо в подъезд Гара.
– Представляешь, – рассказывает Гар. – Приехал и сидит на лестничной клетке. Говорит: «Ну привет, я вообще-то к тебе приехал». Отвечаю ему: мол, я тебя не звал. Иду мимо него, значит, а он говорит: «У меня, кроме тебя, никого нет».
Гару уже несколько месяцев приходили письма от Леона. В первых посланиях Леон как бы отвечал на песни Гара, иногда пересказывал их, а в последних писал, цитируя песню, что берёт «курс на Ленинград», мол, жди меня, дорогой Гар.
Вот Гар и дождался.
– И ты впустил его в дом?
– Нет, конечно, ты что. У меня корюшка дома.
– Какая корюшка?!
– Наша, невская. Чистить надо.
– Так он бы тебе чистить помог.
– А вдруг он буйный? Ещё зарежет.
Леон просидел в подъезде два дня. Нет, конечно, он выходил из подъёзда, гулял по Питеру, но к вечеру обязательно возвращался назад. И, встречая Гара, снова повторял:
– Гар, у меня, кроме тебя, никого нет.
Причём он это говорил не жалостно, а настойчиво, требовательно, Гару даже казалось, что слегка угрожающе.
На третьи сутки Леон пропал, исчез, растворился. Вчера сидел на ступеньках, сегодня уже нет.
Гар радовался, что его покинуло это наваждение. А через неделю снова получил письмо. И этому письму он тоже обрадовался – всё на месте: Леон в Германии, Гар в Питере.
Леон ругал Гара: «Ты же сам пел, что „есть лишь я и есть лишь ты“! Вот я и приехал к тебе. А ты струсил. Но ничего, я тебя прощаю. В следующий раз, когда я приеду в Ленинград…»
Тут письмо Леона снова начало петь песнями Гара, потом предложило познакомиться и расписало свою биографию на шести листах: родился в Ленинграде, учился, хоронил близких, женился, развёлся, уехал, снял домик, владел какой-то химчисткой, обанкротился, завёл собаку, отдал в приют…
И однажды этот русско-германский человек услышал песни Гара и приехал посмотреть на того, кто зовёт его обратно.
А может, это новая песня была – обернулась человеком и пришла к Гару.
А Гар не признал, отрёкся.
Пошёл корюшку чистить.
Пустота приемлема
В старом альбоме для зарисовок сидели два рыбака. А на обороте надпись: «Пустота приемлема». В рисунке очень много воздуха: земля и вода не закрашены. Чёрные волнистые линии обозначают берег. К нему причалила лодка. У края листа сидят два рыбака: один намечен контуром, а другой цветом. Сети брошены в пустоту.
– Облаков сегодня намело… – вздохнул один рыбак.
И вдруг оглянулся на меня:
– Ты своих предупредила, чтобы на рыбалку не ходили?
– Предупредила.
– А тебя предупреждали?
– Предупреждали.
Меня всё время предупреждали: «Вот доживёшь до ста семнадцати лет – на рыбалку не ходи!».
А вы знаете, как в сто семнадцать лет хочется на рыбалку!.. Ужасно хочется. Прадед мой, рыбак, прожил до ста семнадцати, взял удочки и… под лёд.
– Ага, антибиотиков тогда не изобрели ещё. А я бы лет десять ещё протянул! Чёрт, дёрнул на рыбалку пойти.
– Дед, я ж только про твою смерть знаю. А как тебя звали?
– Я твой прапрапрадед, Казимиром звали. Латгал. Хутор у меня был. Огород, хозяйство. У нас с Виталием и сейчас тут огород. Завтра, может быть, солнце дадут, мы тебе покажем: вишня, персики, всё что хочешь.
– Зимой?!
– Зимой и летом. Это сейчас ничего не видно. Облака разлетались, это, считай, лифты. Сегодня многие новоселье празднуют. А мы на дежурстве, ловим и до седьмого облака заселяем.
Казимир и Виталий. У них тут, оказывается, служба: контрольно-пропускной пункт.
Виталий нарисован конкуром. Сквозь него видно море и небо.
– И давно вы не виделись? – усмехнулся дед Казимир и сам же ответил. – Никогда не виделись.
Виталий. Вита-а-алий. Звук имени такой вита-ающий, летящий, мягкий. Его имя переводится как «связанный с жизнью», «долго живущий». Но жизнь его к себе привязала некрепко, на один узел.
Однажды я спросила у мамы: «А где мой дедушка?»
– На небе. На облаке, – она показала наверх и расправила руки.
Поэтому, когда меня спрашивали, где мой дедушка, я всегда отвечала:
