– С какой, интересно?
– Ну со своей, разумеется.
– И это будет интонация пострадавшего.
– Запиши!
– Пишу. Только, знаешь, у тебя как-то слишком красиво всё получается: в кафе она сидит, на Фонтанку глядит… А в пельменной ты сидеть не хочешь?
– Ты просто мне завидуешь, что я в кафе сижу. Хорошо, напиши «в пельменной».
Старо-Калинкин мост
В кафе у Старо-Калинкина моста действительно никого нет. Только мы, пустой трамвай в окне и первый ноябрьский снег.
– Ну вот, всё, как ты хотела. Думай теперь.
– Думаю. Я думаю, что Николь была очень одинока в этом городе, как этот трамвай на кольце.
А я думаю, что Николь была везде одинока.
Она родилась в маленьком франкоязычном бельгийском городке Льеж. Там есть знаменитая улица-лестница, уходящая прямо в небо.
Я не знаю, на какой ступеньке она встретила Половцева, но в Петербург они приехали вместе.
А до него она любила Онегина. И Печорина. И весь «петербургский период» русской литературы. То есть всё сошлось.
– Николь увидела его и, наверное, решила, что он Печорин.
– А почему она так решила?
– Печорин из Петербурга. Потом – Половцев был красив, умён, и, как ей привиделось, великодушен…
– А что, Печорин был великодушен?!
Не знаю, когда и почему она влюбилась во всё русское, эта учительница, преподающая русский язык в льежской школе. Я вообще ничего не знаю о ней. Кроме того, что она приехала в Петербург, зачарованная этим городом с детства.
…Да, такая вот картинка на фоне Невы: он – высокий, статный, пленительно мрачный, как его Петербург, а рядом – девочка из бельгийской деревни, юная, влюблённая, говорящая по-русски с трогательным акцентом…
Какая красивая история могла бы получиться…
– А получилась жизнь. Это особый такой, очень специфический жанр.
Мы замолкаем. Мы думаем о Николь порознь. Каждая со своей интонацией.
– Нет, мне мешает эта дурацкая музыка; нельзя ли попросить, чтобы они её выключили?
– Попробуй.
Ты подзываешь официантку и просишь сделать музыку тише.
Официантка кивает, но музыка по-прежнему мешает нам думать о Николь.
– А можно ещё тише?
Официантка снова вежливо кивает, но ничего не меняется в музыкальном оформлении зала. Радиоволна плещет по стенам, и нам несут горячие домашние хачапури и два бокала красного вина. Но в голодном раздражении мы ещё успеваем спросить:
– Простите, почему вы не можете сделать музыку тише?
– Поварам не слышно. Они погромче просят.
Мысль о простодушных поварах, любящих слушать музыку в рабочее время, развеселила. И нагнала аппетит. Мы съели хачапури и выпили вино, после чего у каждой из нас где-то в районе сердца разместилась маленькая танцплощадка с весёлым поваром, который двигался из стороны в сторону, задорно дергая плечиками. Лёгкость в белом фартуке. Музыка уже не мешала, она задавала ритм нашему повару.
И Николь незаметно покинула нас.
Она шла по пустым улицам и садилась в пустой третий трамвай.
Ловчий лист
– Николь для него была как Дора Маар для Пикассо. Помнишь, сто пятьдесят портретов «Плачущей женщины»?
Когда Николь плакала, в душе его воцарялся покой. Она заметила это, и поэтому всё время плакала. Он внимал её слезам и расправлялся, как ловчий лист во время дождя. Это хищное растение раскрывает свои листья, образуя как бы колодец, в который скатываются капли дождя и слёзы зелёных кузнечиков. Напитавшись влаги, оно расцветает.
Половцев всё время говорил. Николь слушала, жадно вбирая в себя новые русские слова. Она привыкла его слушать и говорить его словами. Жить его чувствами, думать его мыслями…
Но потом наступило время, когда она уже знала много слов и стала говорить их. И они располагались у неё в свободном порядке, потому что в русском языке синтаксис свободный. И получался совсем другой смысл… И перед ним предстала вдруг другая Николь – точнее, она просто предстала. И тоже свободная.
И свободная Николь однажды ушла. А потом вернулась и снова ушла. И однажды он не открыл ей дверь.
И священник в храме сказал ей: «Не стучись в закрытую чёрную дверь: она может открыться».
Но Николь не послушала. И чёрная дверь открылась.
– Понимаешь, Половцев ненавидел всё, что любила она – её любимые фильмы, её любимые книги, её друзей, знакомых… Он ненавидел абсолютно всё, что мешало единовластвовать, всё, что находилось за его чёрной дверью.
– Я не думаю, что Николь была такой уж кроткой; она просто отодвигала очевидность, потому что…
– Потому что жизнь с верхней ступеньки лестницы городка Льеж представлялась ей иначе.
И наступил день, когда Николь снова попыталась открыть дверь, чтобы попасть обратно в свою жизнь – но та была заперта. Николь попросила выпустить её, но он сказал, что там, за дверью, ничего нет.
– Посмотри сама, – сказал он. – Там ничего нет.
И Николь быстро юркнула в приоткрытую дверь.
– Это ты про себя или про Николь?
– Про Николь.
Точнее, Николь – это моё состояние души.
Флейта и дерево
– Вчера было солнце, а сегодня дали снег.
Я нарезаю «стилягу», кладу на хлеб тонкие полоски твёрдого сыра и отправляю в духовку. Я люблю завтраки.
– А ещё обеды и ужины.
Мы завтракаем и смотрим в окно. И я знаю, что сейчас ты обязательно скажешь про дерево.
– Я убила дерево. Моё любимое дерево.
– Оно бы рухнуло на кого-нибудь. Ты спасла человечество.
– А нафиг я его спасла? Это дурацкое человечество!.. Да и потом, вдруг бы оно не рухнуло? Я ведь каждый день просыпалась и смотрела на него… Это были лучшие минуты моего утра. Я тебе говорила, что больше всего на свете люблю утро?
– Говорила.
– Сейчас ещё раз скажу. Я люблю утро, знаешь, почему?
– Знаю.
– Потому что кажется, что вся жизнь впереди. И это, конечно, ошибка.
На нашей сетчатке глаза ещё остался образ того убитого дерева. Оно склонилось над улицей, повисло над проводами, соединилось с соседним деревом, образуя арку. Благодаря нашему дереву нам почти не видно соседний дом. И вместо него можно представить что-нибудь другое. Например, что там не дом вовсе, а лестница. Высокая, длинная, ведущая в небо. По ней ангелы спускаются на работу, а праздные зеваки лазают наверх, чтобы окинуть взглядом будущую жизнь на облаке и сделать селфи.
