Дракон учит меня китайскому и французскому языкам. Он разбирается во всех искусствах и заставляет меня ткать гобелены – сохранять традиции.
За мной убирает горничная, но Дракон всё равно учит меня труду, потому что может начаться время гонений и дворцовых переворотов. Он говорит, что история циклична и нужно быть готовым ко всему. В любую минуту может начаться война.
Но мне не до войны. Я собираю лайки в фейсбуке. Это моя связь с миром. Мне ставят лайки все: и сапожники, и рыцари. Мой Дракон недовольно фыркает:
– Наследница, вы не правы. Не добавляйте в друзья кого попало. У вас должен быть вкус.
Но я влюбляюсь в каждый лайк. А мой Дракон тает, когда я читаю поздравительные письма. Я фотографируюсь с новым вытканным гобеленом, а потом Дракон сам спрашивает:
– Ну что? Сколько лайков?
– Лайков сто! – радуюсь я.
– Подхалимы! – довольно говорит Дракон.
У меня никогда не было столько друзей. У меня вообще нет никого, кроме Дракона.
Единственным гостем в нашем замке был Сонный Царевич. Он иногда, очень редко, заезжал в замок на чай – и тут же непонятно зачем начинал оправдываться:
– Я был тут рядом, мне просто надо было взять справки для своего поместья в ваших краях, вот я и зашёл.
Или:
– У меня просто сегодня встреча с другим царевичем в этих краях, но я рано приехал.
В общем, Сонный Царевич делал всё не ради меня. Не знаю, зачем он так честно и подробно рассказывал о своих делах. Это было ужасно скучно, и я начинала понимать, почему он такой Сонный. Он всё объяснял и объяснял, будто и вовсе не знал, о чём со мной можно поговорить.
Этот Сонный Царевич был очень неуклюж не только в словах, но и в манерах, и в движениях. Он постоянно бил любимые фарфоровые чашечки моего Дракона. Дракон обожал тонкий фарфор с Ломоносовского завода. Царевич разбил уже третью чашку, но я брала вину на себя. Дракон никогда не ругал меня, хотя иногда казалось, что он фарфоровые чашки любит даже больше, чем закат.
Я не знаю, почему Дракон разрешал Сонному Царевичу посещать наш замок. У Дракона была какая-то надежда на этого Царевича, пусть сонного, зато честного.
Царевич, чувствуя расположение Дракона, попросил его отпустить нас вместе посмотреть закат. Каким-то чудом мой милый Дракон отпустил нас.
Чем дальше мы уходили от замка, тем меньше всё вокруг было похоже на царство: замок, речка, мостик, метро «Купчино».
Царевич сказал, что его поместье находится в Купчине и что именно там самый лучший в мире закат. Я удивилась, потому что Дракон никогда мне об этом не рассказывал.
По пути Царевич встретил своих друзей-музыкантов и увлёкся разговором о музыке. Сонный Царевич впервые проснулся. И почему-то мы не пошли смотреть самый лучший в мире закат, а пошли в гараж. На репетицию.
Сонный Царевич оказался подпольным музыкантом. В гараже стояли барабаны, гусли, мандолины, гитары и арфа. Всякий сброд пришёл играть на этих инструментах. Грохнула музыка.
– Я хочу уйти. Проводи меня, пожалуйста, – прошептала я.
– Так ведь это, ещё не темно.
– Нужно подождать, пока стемнеет?
– Не, ну ты что, сама не дойдёшь, пока светло?
Мой милый Дракон, забери меня отсюда! Мой милый Дракон, я больше никогда!..
Огромное крыло выбило дверь гаража. Я быстро вскарабкалась по крылу на спину Дракона.
– Плюнь в них огнём, пожалуйста!
– Где вы набрались таких манер, наследница?
– Это он разбил все твои фарфоровые чашки!
Пламенный привет не заставил себя ждать: больше всего мой Дракон любит фарфоровые чашки и справедливость.
– Вот. Так всё и было. Представляешь?
– Вжилась в роль… Нормально расскажи.
– Жила-была я…
– Стоп. Хватит, расскажи, как было дело. Чем у вас закончилось с Рыцарем?
– Да ничем. Отыграли спектакль и поехали на заправку кофе пить.
Мой Дракон и я сидим в гримёрке. Она курит в окно. А я разглядываю свои полосатые колготки.
– Хватит на колготки глазеть, посмотри, какой закат.
Голова Дракона лежит на табуретке. Из костюма на Маргарите остались лишь лапы и хвост.
Мы обе закидываем ноги на окно. Хрустальные туфельки и зелёные лапы на фоне неба.
Сейчас она докурит, и мы опять полетим в Китай.
В электричке на Выборг
Чёлка откинута назад ветром из опущенного окна. Она смотрит в него вдохновенно. Наверное, любит путешествовать, и еле уговорила мужа сегодня поехать куда-нибудь. Например, в Выборг. Он не был воодушевлён этой идеей, но согласился. Можно и в Выборг, наверное, ответил он с интонацией: можно и на казнь.
Глядя в окно, она время от времени оборачивается, смотрит, что он читает, затем тыкает в него пальцем два раза и направляет его взгляд в окно: смотри туда!
Он послушно смотрит. По выражению лица видно, что взгляд его касается только стекла. И он не видит за ним ни заходящего солнца, ни ветра, который борется с её челкой. Она машет рукой на эту бесчувствие.
Он возвращается к газете.
…Через минуту сцена повторилась. Но на этот раз она проявила настойчивость. Он нехотя оторвался от газеты и сделал в воздухе пару движений рукой, словно приглашая её на танец.
Она отвергла предложение. Отвернулась к окну. Он продолжил чтение.
Она нарочито долго смотрит в окно. С вызовом. Почти не мигая. Чтобы периферическим зрением не пропустить его взгляд. Взгляда не почувствовала. Обернулась сама. Посмотрела на него. И вновь отвернулась.
Он вздохнул, перелистнул страницу. Краем газеты случайно коснулся её плаща. Но ей показалось, что этим прикосновением он позвал её, и она гордо дёрнула плечом: мол, нет! Теперь нет.
Он снова перевернул страницу. И она поняла, что никто её не звал. Досада была как чайный пакетик, заваренный в холодной воде: досада застыла, повисла в мокром воздухе электрички.
Женщина опустила глаза чуть вниз. Как бы осматривая край оконной рамы. Затем посмотрела на него. И всплеснула руками – из её рук вырывались коршуны, ястребы, вороны и куропатки. Он свернул газету и изобразил в воздухе неуклюжую канарейку. Она рассмеялась и отвернулась. Досадуя на себя, что рассмеялась.
Он застыл. И приготовился к следующему её вызову. Действительно, через минуту она вновь обернулась.
…Её пальцы, как сердитые птицы, бились друг об друга. А потом энергично стали скользить то по внутренней стороне ладони, то по внешней – так быстро, что раздавался лёгкий свист. Она резала руками воздух.
