Знаете, он ведь просто не вернулся с работы однажды. И всё. И началась жизнь без генерала. А я всё равно всегда обед на двоих готовлю, – вдруг придёт. Или внучка приедет. А со шляпой мы так и не решили!.. Девочки?!.
На дружеском совете постановляем, что шляпа должна быть всё же светло-бежевая: сентябрь в Крыму – это тоже лето.
Отсидев положенное время на синем стуле, Аделаида никуда не уходит. Она бродит вокруг нас и разглядывает наши рисунки, по-видимому, не желая покидать эти стены…
Потому что её жизнь – здесь. Здесь её бессмертят.
А мы, студенты, пойдём домой.
Мы закончим институт. Мы станем художниками. Мы не станем художниками. Мы выйдем замуж. Мы не выйдем замуж. Мы поедем в Крым. И найдём себе генерала…
Но как бы ни сложилась жизнь, в конце концов всем нам светит в итоге этот синий стул.
На который мы сядем в светло-бежевой шляпе.
Ты – Никто, я – Никто, никого нет ближе
Никто опять пришёл и сел напротив меня. Я смешиваю краски на палитре и делаю вид, что не замечаю его. Мне нужно сделать иллюстрацию к детской книге. В рассказе маленькая девочка рисует синего слона и говорит маме:
– Смотри, этот синий цвет сам себя превзошёл!
Мне нужно нарисовать, как синий цвет сам себя превосходит. Но синий пока остаётся в себе. Не выходит из себя и не превосходит.
Никто рассмеялся:
– У тебя всё лицо уже синее!
Синее лицо. Синие руки.
– Может, чай? – предлагает Никто.
Иду мыть руки. Под водой цвет оживает, становится ярче. Из рук вытекает река.
Отмыть руки идеально не удаётся, пигмент входит в поры, получается кракелюр. Теперь легко читать линии на руках: у меня три чёрточки брака. Я узнала об этом ещё в детстве, знакомый мальчишка сказал, что это мы с ним поженимся, разведёмся, поженимся, разведёмся, поженимся, разведёмся. Я запомнила это, потому что он сбился в конце и добавил: «Нет, последний раз не разведёмся».
Этот мальчишка уже женился и его дочке два года, мысль об этом меня успокаивает. Значит, линии на моих руках – это просто узор.
Никто налил мне в чашку кипяток. Из чашки валит пар, и чайный пакетик входит в этот пар каким-то ритуальным жертвоприношением.
– Это чай с сиренью, – говорит Никто. – Ты же любишь сирень.
Смотрю в чашку, жду сирень. Не дождавшись, с упрёком говорю:
– Это чай не с сиренью, а с каким-нибудь Е536. «Аромат идентичный натуральному». Аромат этого чайного пакетика превосходит сирень.
Смотрю на Никого. Он тоже смотрит на меня. Молчит. Выжидает. Чай не пьёт, печенье не ест.
Никто ждёт, когда я начну о нём думать.
Думаю. Мне легко о нём думать. Даже самые печальные мысли о нём нетяжелы.
Мысли приходят картинками. По белому листу акварельной бумаги провожу мокрой морской губкой и пускаю вплавь охру. Охра плывёт вольным стилем, заполняя почти всё пространство.
– Я готов рассказать тебе поле, что ли? – улыбается Никто.
– Это саванна. Когда она высохнет, я запущу туда синего слона.
Добавляю в саванну оранжевого, а Никто продолжает что-то говорить – я придумываю ему слова и отвечаю на них… и так удачно отвечаю!
Никто любит, когда о нём думают. Когда его рисуют, когда о нём говорят. Вернее, не любит, а считает это естественным.
– А какой у тебя любимый цвет? – из любезности интересуется Никто.
– Мой учитель говорил, что у художника все цвета должны быть любимыми, но у меня – синий.
– Почему? – взгляд Никого рассеян, ему по-прежнему неинтересно, но вопрос правильный.
Никто всегда растворён в самом себе. Я начинаю ходить по комнате, пытаясь как-то встроиться в пространство его взгляда. Попасть в фокус.
– Потому что синий – это ты.
Во взгляде Никого появляется интерес, он садится в кресло поудобнее, ожидая развёрнутого ответа.
Разворачиваю.
…Мои первые очки от солнца были синими. Их не хотелось снимать: повсюду была красота, не было кричащих жёлтых и поглощающих красных. Голубой период Пикассо со всех сторон. И вот в один из таких синих дней моя знакомая предложила поменяться очками. У неё были обыкновенные чёрные, и я, конечно, отказалась. Через несколько минут после этой сцены мои собственные очки сломались. Получается, в этот день очки должны были исчезнуть так или иначе.
Очки исчезли, а дефицит синего в глазах надо было как-то восполнить. И с тех пор эта краска в наборах акварели, пастели, темперы заканчивается у меня быстрее других.
Синий – это основной цвет: его нельзя добыть, смешивая другие краски. Он независим, самодостаточен и холоден. И в какой-то момент он может превзойти сам себя, стать иссиня-синим.
Если бы у этого цвета был вкус, то это была бы конфета «Холодок». Не тот «Холодок», что продадут вам сейчас. А «Холодок» из прошлого. За которым ты несся в столовую во время большой перемены, толпился в очереди, наскребал мелочь, покупал, раздавал всем друзьям, которые вдруг внезапно со всех сторон окружали тебя и протягивали руки. И вот наконец у тебя остаётся последняя конфета, ты кладёшь её в рот и – ощущаешь… Ощущаешь этот холодок между уроком алгебры и геометрии, бесконечные четыре минуты синего цвета. Которые ты забрал в себя, пронёс зачем-то через жизнь и вспомнил, стоя перед синим холстом.
– Но ты так и не сказала, почему синий цвет – это я, – Никто не хочет уходить от волнующей его темы.
Разговор о нём как бы осуществляет его. Да и я не хочу, чтобы Никто исчезал, поэтому продолжаю нашу беседу.
– Ты – как этот синий цвет. Превосходишь сам себя.
Никто приятно удивлён.
Первый раз он проявился семь лет назад. Мне было пятнадцать лет, и я написала стихотворение, которое начиналось так: «Полюбила я Никого…». Надо сказать, что это была самая удачная строчка в стихотворении. И вот после этой строчки Никто и появился. Теперь он всегда со мной и не думает прощаться.
Изначально стихотворение было посвящено тому мальчику, который обещал три раза на мне жениться и развестись. Но Никого оказалось больше.
Никто превзошёл сам себя, вышел из себя и проник в каждый облик.
Со временем оказалось, что Никто может заменить всех.
– О, антиквариат! – Никто, усмехаясь, кивает на запылённый временем кассетный плеер.
Если часы ломаются, то в них застывает время. Если ломается плеер, в нём застывает песня. Смотрю на его сломанный динамик и слышу её: «…районы, кварталы, жилые массивы, я ухожу, ухожу красиво».
– У-ужас, – брезгливо морщится Никто. – Хотя… честно говоря, я тоже помню эту чушь: что-то там «ярко-жёлтые очки, два сердечка на брелке»… Брелоке, кстати. Но из песни слов не выкинешь. Кошмар какой-то.
