Я очень долго смотрела на фотографию и не заметила, как вдруг соскочила на мысль, не связанную с этим изображением.
А мысль явилась в облике Бориса Константиновича.
– Запомните, дети, – говорил он, водя нас по залам Эрмитажа. – Если на краю стола лежат фрукты, бокалы, цветы, а самое главное, если где-то изображен череп, то, скорее всего, это натюрморт на тему скоротечности жизни, этот жанр живописи называется «ва́нитас», запомнили? Край стола, как край жизни.
Дети дружно, но неуверенно кивают.
– Хорошо, тогда пройдитесь по залу и найдите ещё такие же натюрморты.
Дети бегут по залам Эрмитажа в поисках быстротечности жизни.
Оказалось, почти все натюрморты в Эрмитаже вовсе не про фрукты и овощи. Обнажённый лимон с красиво падающей кожурой говорит нам о пагубной страсти, а гнилое яблоко напоминает о первородном грехе. С цветами дело обстояло так же: выяснилось, что роза – это тщеславие и плотская любовь, а тюльпан – символ безответственности.
Дети эрмитажной изостудии жадно ищут и подозревают в грехе все цветы и фрукты.
– Обратите внимание на эту работу, – продолжает Борис Константинович. – Мы видим богатый стол, такое изобилие, что даже со стола валится. Дальше что мы видим? Правильно, мухи летают. Это говорит нам о тленности всего земного.
Нам по восемь лет, и такие слова как «быстротечность жизни», «тщеславие», «плотская любовь» отдаются таинственным эхом в наших головах. Эти слова просто очень красиво звучат из уст Бориса Константиновича. Но мы-то знаем, что жизни нет конца, преподаватель просто выдумщик, а художник рисует череп в натюрморте только для того, чтобы было страшно.
И нам страшно.
Наш прекрасный учитель и не подозревал, что навсегда отбил у меня любовь к натюрмортам.
А «быстротечность жизни» всё-таки случится. Быстро протекут шесть лет учёбы в эрмитажной изостудии. И она распахнёт свои двери для новых детей, и они тоже побегут по залам Эрмитажа в поисках «пагубной страсти» и «тленности всего земного»…
Я снова смотрю на женщину с портупеей. На следующей фотографии она стоит с мужчиной. Одной рукой она делает селфи, а другой держит мужчину за плечо. Так обычно рыбаки фотографируются со своим трофеем. Вот какого поймала! Поймала красивого. Белого амура.
У этого белого амура много женщин с портупеями. Потому что он – прекрасная безответственная рыба (как тюльпан в натюрморте), которую можно поймать только щелчком фотоаппарата. Кадр остаётся у хозяйки, а вольный амур вырывается из цепких рук и плывёт дальше, к другим морям и другим берегам. Страшно быть белым амуром, повсюду женщины-браконьеры, повсюду сети и перемёты, приманки и ловушки.
Рыба чувствительней всех к «быстротечности жизни». Всего минута промедления – и она тоже станет частью натюрморта: жареная рыба на краю стола.
Дело в том, что я забыла про «ванитас» ровно в ту же минуту, как только о нём нам сообщил Борис Константинович. И вспомнила только сейчас, глядя на фотографию дамы в портупее.
Какая задача может быть у человека, устроившегося на краю стола в полупрозрачном платье? Человек явно хочет остановить быстротечность жизни, остановить белого амура, привлечь его, поймать, ударить головой о землю, чтобы не брыкался, снять чешую, пожарить и съесть.
Какой-то мастер-фотограф грамотно выставил свет, посадил даму на стол, вручил бокал и розу, придвинул бутылку виски и телефон. Сделал снимок, обработал его во всех фотошопах и отправил даме, чтобы та покорила рыбье сердце.
Наверное, фотографию с лежащей на столе женщиной правильнее было бы называть портретом… Но мастер обработал снимок так, что сделал его мёртвым.
Я смотрю на портрет и вижу натюрморт.
Слово «натюрморт» переводится как «мертвая природа». Конечно, мёртвая: сорванная, без корней.
Не люблю натюрморты.
Падали и смеялись
Мы решили, что в старости у тебя будет большая мастерская с панорамными окнами, и я обязательно буду ходить к тебе в гости, а однажды ты вывалишься из панорамного окна (такая дурацкая фантазия), напевая смешную песенку. Мы пели её вместе и репетировали падение. Ты падал от смеха.
Это твоя привычка – падать, когда смешно. Я никогда не встречала таких людей. Я тоже научилась падать, как ты. Мы падали и смеялись. И ждали, когда вырастем.
А сегодня я целый час прождала тебя на перроне. Потом ушла. Вечером ты написал, что проспал. И что в такую даль ты тащиться не хочешь. Что на пленэр можно вообще никуда не ехать, а поставить табуретку прямо в центре города и рисовать.
– А ещё я наконец-то начал читать! – радостно объявил ты. – Я решил прочесть «Обломова»! Знаешь, почему? Потому что его зовут как меня! Илья! Он аж два раза Илья – Илья Ильич.
Мы с тобой договорились быть умными и много читать. «Прочитал Оруэлла и повесть Чуковской „Софья Петровна“. Сейчас ещё одного англичанина читаю… Хочется немножко понять, как живут взрослые люди». Это письмо написал ты, учась на втором курсе института.
Ты очень хотел поступить на «интерьер», но там не было бюджетных мест. И ты поступил на «мебель». И каждый день рассказывал мне о том, как не любишь табуретки.
– Чёртовы табуретки! Я родился не для того, чтобы делать табуретки!
Хотя их ты делал очень хорошо. Складные и лёгкие. На пленэре они нас спасали.
Ты всегда хотел дружить с мальчиками. Но вокруг были только мы – твои одноклассницы, одногруппницы, однотабуретницы.
Мы все родились не для того, чтобы делать табуретки. Когда мы были крошками и нас с тобой привели в художественную школу, мы решили, что обязательно должны стать великими, когда вырастем. Нет, у нас не было особых амбиций, мы рассуждали логично: раз мы учимся на художников, значит, мы станем художниками, а если мы станем художниками, значит, мы станем великими художниками, потому что других художников не бывает. Нам рассказывали только о великих. И с нами тоже непременно должно произойти что-то великое.
Но вместо великого происходили табуретки. Нас учили быть нормальными художниками, ремесленниками – мастерами своего дела.
– Потерпи, пожалуйста. Нам надо пять лет собирать табуретки, чтобы в конце концов их правильно сломать, понимаешь? – повторяла я чью-то умную фразу.
Я же любила рисовать русалок на спинках стульев. Тебе очень нравились мои русалки. И одну из таких спинок ты повесил себе на стену.
Однажды мы пошли искать кафе, которое называлось «Счастье». Нашли. Сели и вместо того, чтобы смотреть в меню, начали изучать, как устроены спинки стульев, – они были в виде огромных корон. Когда подошёл официант, мы спросили:
– Сколько стоит самое маленькое пирожное, вон то, зелёное, и чай?
Официант назвал нам сумму нашей стипендии. Мы сказали, что нам нужно ещё подумать. Быстренько собрали вещи, закинули в рот по два кусочка тростникового сахара и побежали прочь от «Счастья».
