Каждый раз, когда Кузьмич падал в вырытую яму, ему было смешно – и как-то так получалось, что эти ямы были не про смерть.
– Потом, после жизни, я уже как-то сам, без лестницы обойдусь, на птичьих правах вылечу, – Кузьмич улыбался своим мыслям и переводил взгляд на работу Аси. – Куда ты спешишь, Ася?! Тихо, камень испортишь! Нам среди камней жить.
А ведь Ася действительно всё время спешила: спешила закончить училище, поступить в Петербургскую Академию и стать художником по ткани.
Так и случилось. Пришёл срок, и Ася переехала в Питер. Учится в Академии, живёт в общежитии, а работает по-прежнему на кладбище.
В большом городе – больше работы: люди уходят и уходят, и Рома с Семёном работают от зари до зари.
Тело уйдёт, родная оболочка исчезнет… Останется лишь портрет.
Иногда родственники покойного просят портрет поправить – то есть как-то сделать, чтобы ушедший им улыбнулся. Отпустил их вину.
И Ася поднимает уголки губ на портрете. А блеск в глазах (улыбка – в первую очередь это глаза) получается в два касания.
Однажды пожилая дама попросила сделать себе портрет заранее, мол, скопила деньги и хочет вложить их в землю. Место себе она уже выбрала – рядом с могилой мужа. Лидия Петровна принесла Асе свою лучшую фотографию – свадебный портрет. Лидии Петровне там лет восемнадцать.
– Сделайте такой портрет, Асенька, ну, чтобы… В общем, я не хочу быть вечно старой на памятнике.
Лидия Петровна часто приходила в мастерскую с печеньем, конфетами и рассказами о своей молодости. Сама она когда-то служила на Ломоносовском фарфоровом заводе, в связи с чем позволяла себе давать, как коллега коллеге, советы по поводу композиции.
– Как вы думаете, Асенька, может, узора добавим?
Ася кивает: конечно, можно и узор.
Лидии Петровне нравился свой портрет, но на тот свет она совсем не спешила. Наоборот, она как бы обманывала смерть. Здоровья она была крепчайшего, лечилась цикорием и ходила к врачам только на свидания.
После долгих бесед с Лидией Петровной Ася возвращается в общагу, где её ждет фиолетовая канарейка, которая в конце концов однажды вылетит из клетки, а тонкие прутья птичьей тюрьмы станут узором на её крыльях…
А в это время в маленьком родном городке Аси отшумит последний дождь Олега Кузьмича.
Возможно, его просто никто не вытащил из ямы, ведь Ася давно уехала. Выбрался сам, без лестницы, на птичьих правах. И превратился в портрет. Кто-то положил его фотографию на кальку и поднял уголки губ.
А Лидия Петровна наконец снова стала восемнадцатилетней невестой. И встретила Там своего жениха. Всё началось сначала.
И всё это – правильная кольцевая композиция.
Пастораль
У Сони была собственная денежная единица: банка черники.
Это выяснилось у привокзального базарчика, где мы с ней засмотрелись на самодельные серьги-ракушки.
– Сколько стоит? – спросила Соня.
Мастерица назвала цену.
– Это, значит, четыре банки черники, – вдруг сказала Соня, задумалась и покачала головой. – Нет, это дорого.
Всё лето Соня провела на даче, собирала чернику и продавала её на дороге. Вставала ни свет ни заря, спешила в лес, дрожа от утреннего холода, ползала по росистой траве, аккуратно срывая ягоды, чтобы не помять, собирала полное ведро с горкой и шла к дороге, а там уже раскладывала по банкам.
…И вот Соня уже сидит на изящном плетёном стульчике, в руках лесные цветы и корзинка ягод, разворот головы в три четверти. Белая шляпка с кружевными полями, коралловые бусы, платье в цветочек, как на пасторальных картинках, – Соня любила рисовать автопортреты.
– Какая длинная шея. Соня, ты Модильяни? – обычно спрашивал её мастер по живописи. – Но характер, настроение, конечно, есть. Лето, значит, хорошо провела, отдохнула?
Соня отвечает улыбкой и застенчиво склоняет голову набок. А может быть, не застенчиво, а наоборот, горделиво, мол, нет, не Модильяни, а Соня, вот, смотрите. И все внимательно смотрят на портрет и на Соню. Сравнивают. Шея, и правда, длинная – и на портрете, и в жизни. То есть Модильяни и Жанна Эбютерн в одном лице. Сонином.
И я представляю, как эта Соня с модильяновской шеей, разложив чернику по банкам и сев на перевёрнутое ведро (а не на изящный плетёный стульчик), смотрит, как несутся по пыльной дороге автомобили – остановятся, не остановятся? Купят, не купят? И так каждый день этого бесконечно длинного лета…
Меж тем народ подходит, глядит на чернику, думает, приценивается и, чаще всего, не покупает.
А краски, между прочим, опять подорожали, а ещё за факультативы платить надо… И Соня сильно рассчитывала на эту чернику…
– Сколько стоит?
Соня спохватывается, и с надеждой смотрит на покупателей.
– Черника у бабули лучше была, ты не мог там остановиться? – недовольно говорит женщина.
Мужчина отвечает, что там была такая же черника, мол, какая разница?
– Купим, а потом выкидывать?
После этой фразы Соня теряет надежду на эту пару. Женщине жарко, её, по всей вероятности, нервирует спутник, и Сонина черника – это лишь повод выказать раздражение.
– Ладно, – соглашается мужчина. – Там дальше ещё будут продавать, поехали.
Хлопают дверцы машины, включается мотор, из-под колёс летит горячая пыль. Соня спасает чернику, закрывая её своей панамой (а не шляпкой с кружевными полями).
Уехали. Тишина. Соня надевает панаму. И я слышу её вздох.
Такой же вздох у неё был, когда она стояла перед прилавком с серёжками.
В этом вздохе не было печали.
Просто серёжки не стоили четырёх банок черники.
Натюрморт
(Ва́нитас)
Фотография некой женщины вдруг напомнила мне о субботних занятиях детской изостудии Эрмитажа, когда дети бродили по залам в поисках скоротечности жизни.
А на фотографии был изображён стол, на столе початая бутылка виски, мобильный телефон и женщина.
Женщина акробатически балансирует на краю стола, старясь показать фотографу лицо и заднюю часть корпуса в профиль, а грудь в анфас. Как на наскальных рисунках древних египтян.
И у неё получается. Видимо, кто-то в её роду был египтянином. В одной руке она держит красную розу, а в другой стакан с виски.
Приглушённый свет. Гидроперитные кудри откинуты назад. Они сливаются с облегающим платьем телесного цвета. Сверху надета чёрная портупея. Эти ремни для оружия носят воины, охотники и женщины на краю стола.
Стол, кстати, маленький, и ей было бы удобнее опустить ноги, но она, наоборот, поджимает их к себе, чтобы показать высокие чёрные каблуки. Одна нога смотрит на нас пяткой, другая нога в профиль – любой фараон позавидует такому выверту.
