Хотя нет. Вот что самое странное: иногда, когда я сижу у окна в своей комнате – оно выходит на лес, – я вижу, как над деревьями поднимается струйка дыма. Именно с этого места, где стоит домик. Как будто кто-то топит камин. Так что, может быть, я и вправду схожу с ума.
Я провела кое-какие подсчеты. Помнишь, в то лето, когда я упала с крыши сарая, я ревела от боли и считала свои переломанные кости? Ключица, крестец, мелкие косточки в запястье – я их пересчитывала вновь и вновь, пока лежала в постели и ждала, когда все срастется. Теперь я считаю время.
Прошло три года и одиннадцать месяцев после гибели «Лузитании». Год и десять месяцев после первой бомбежки Лондона с дирижаблей. Четыре года и тринадцать дней после твоего отъезда из Форест-Роу. И, по моим самым оптимистичным подсчетам, мне нужно еще четыре месяца, чтобы скопить на билет и приехать к тебе.
Я только работаю и читаю. На работе все хорошо, хотя рабочие, похоже, меня недолюбливают. Я работаю меньше года, мне всего лишь семнадцать, но я уже получаю больше, чем почти каждый из них, и временами мне кажется, что они это знают.
На этот раз шлю тебе «Итана Фрома». Книгу мне подарила Рут. Очень трагическая история.
С любовью,
1 апреля 1919 года
Дорогая Бет, я думаю, как описать произошедшее, и прямо слышу, как мысли свистят в голове, а сердце бешено бьется в груди. Мы сейчас собираемся на пикник с рабочими фабрики, Вера и Рут носятся по коридорам и не знают, что им надеть.
Мне тоже пора одеваться, но вчера ночью случилось странное, и я не могу держать это в себе. Мне нужно скорее все записать и объяснить, что привело к этому происшествию.
Предыстория тоже по-своему странная. Я до сих пор в замешательстве.
Вчера открылся новый кинотеатр, всего в трех остановках на поезде от нас, и мы с мамой были на вечерней премьере. Мы тянули жребий, кто с ней поедет, и я вытянула короткую соломинку. Кинотеатр оформлен в стиле «Тысячи и одной ночи». Сплошные звезды и шпили – в детстве мы бы пищали от восторга от такой красоты. (Разумеется, ты уступила бы мне место посередине, и я отобрала бы у тебя половину твоих леденцов.)
Я довольна, что съездила с мамой, хотя сам фильм показался мне пресноватым, что называется, без огонька. Я сидела и думала, что образы на экране – это всего лишь проекции изображений, созданных химическими реакциями на пленке, а вовсе не волшебные движущиеся картинки, как мы их воспринимали несколько лет назад. Вместо того чтобы смотреть на экран, я разглядывала лица зрителей, поглощенных картиной, и жалела, что не могу так же самозабвенно увлечься происходящим, как были увлечены все вокруг. Хотя это глупо, но я постоянно ловлю себя на том, что высматриваю Тедди в толпе: его непослушные темные волосы, вечно стоящие дыбом, его кривую ухмылку, которая так меня раздражала. Это плохая привычка, я знаю, но не могу от нее избавиться.
Мне подмигнул однорукий парень, сидевший спереди (если в Форест-Роу кинуть камешек наугад, обязательно попадешь в однорукого парня). Я одарила его мрачным взглядом, мол, даже и не мечтай. И не потому, что у него нет руки. А потому, что мне кажется, все эти парни, пусть даже только взглядами, требуют от меня утешения. И никто не стремится утешить меня. Мама проплакала почти весь фильм, хотя это была комедия. Потом мы вернулись домой и легли спать. Все было нормально.
Поэтому мне самой непонятно, почему ближе к полуночи я проснулась в холодном поту. Сердце так колотилось, словно я пробежала длинную дистанцию, в полную силу. Я никак не могла успокоиться. Почему-то мне вспомнилось – с чего бы вдруг? – как Тедди однажды спас моего ручного утенка, которого хотели зажарить, когда он подрос. Тедди спрятал утенка у себя в комнате, потом позвал меня шепотом, показал мне утенка и сказал: «Он еще поживет и покрякает». Теперь этот случай никак не идет у меня из головы.
В конце концов я поднялась с кровати, потихоньку спустилась вниз, надела ботинки и свитер и вышла на улицу. Под лунным светом и моросящим дождем я прошла через поле, углубилась в лес и побрела вдоль ручья к домику в чаще, потому что не знала другого места, где можно спрятаться от себя.
Признаюсь честно, мне было страшно в темном ночном лесу, но еще страшнее было бы оставаться в комнате и слушать бешеный стук собственного сердца, норовящего выпрыгнуть из груди. В лесу пахло росой, свежей травой и дождем. Я внимательно смотрела под ноги, чтобы не наступить на ужа.
Теперь, уже задним числом, я поражаюсь, почему я не обращала внимания на подсказки, которые были повсюду? Миска, стоявшая в центре стола. Дым из трубы. Наспех заделанные дыры в крыше.
Я ворвалась внутрь как вихрь. Попыталась зажечь свечи, но у меня тряслись руки. Как будто некая незримая нить протянулась между той давней историей, когда Тедди спас моего утенка, и землей у меня под ногами, каждой клеточкой моего тела, моими дрожащими руками. Наконец я сдалась, села на пол, привалившись спиной к стене, и попыталась восстановить сбившееся дыхание. Стон сам собой сорвался с моих губ: все, что копилось внутри, наконец вышло наружу. Я на миг затаила дыхание и с удивлением поняла, что по-прежнему слышу свои хриплые вздохи. Ты, Бет, наверное, уже догадалась, что это дышала не я.
Мама кричит, что пора выходить. Извини, не могу больше писать – закончу сразу, как только вернусь.
В тот же день, позже
Уже совсем поздно – глубокая ночь, и явно не время усаживаться за письмо, – но я все равно не засну, пока не закончу рассказ. Ты знаешь, как я ненавижу недоделанные дела.
Там, в лесном домике, я оцепенела от страха. В голове несся вихрь пугающих мыслей, воображение разыгралось, рисуя всевозможные ужасы: от немцев, которые прятались тут целый год и не знали, что война закончилась… до волшебных созданий из сказок. Злые ведьмы, тролли под мостом. Но потом я разглядела фигуру во мраке у дальней стены. Там был человек, и он прятался от меня.
Мне стало стыдно за собственный страх, и страх отступил.
Я попыталась взять себя в руки.
– Кто здесь? – воскликнула я.
Долгая пауза. Я уже начала думать, что ответа не будет, и вдруг в темноте прошелестел голос:
– Кайзер Вильгельм.
Говорил мужчина, явно англичанин. Говорил насмешливо, но как-то нечетко, словно держал во рту камешки.
Потом была долгая тишина и возня в темноте. Я слышала, как он чешет голову, яростно растирает лицо.
Я поднялась на ноги. Мои руки уже не дрожали. Я взяла спички – они лежали там же, где я их оставила в прошлый раз, – и зажгла свечу с первой попытки.
Держа свечу в вытянутой руке, я подошла к дальней стене и посветила на незнакомца. Тусклые отблески пламени заплясали вокруг его сгорбленной фигуры. Когда из сумрака показалось его лицо, я шумно вдохнула и на миг задержала дыхание. У него не было одного уха, левая щека казалась оплывшей, как свечной воск.
