Я взял толстый карандаш и, орудуя им, как линейкой, замерил все пропорции лица Мариэ. В рисунке, а не кроки нужно неспешно, точно и скрупулезно все их промерить, какой бы в итоге ни вышла картина.
– Мне кажется, сэнсэй, у вас талант к живописи, – произнесла Мариэ после долгой паузы, как бы вспомнив.
– Спасибо, – просто поблагодарил я. – Такие слова ободряют и делают человека храбрее.
– Вам тоже нужна храбрость?
– Конечно. Храбрость нужна всем.
Я взял в руки большой эскизник и открыл его.
– Сегодня я сначала сделаю набросок. Еще мне нравится сразу писать красками по холсту, экспромтом, но сегодня сосредоточимся на рисунке. Так я хочу постепенно понять, что ты за человек.
– Разобраться во мне?
– Нарисовать человека – это истолковать его, но прежде нужно разобраться в нем самом. Только истолковывать следует не словами, а линиями, формами, цветом.
– Хорошо бы и мне самой в себе разобраться, – произнесла Мариэ.
– Мне б тоже не помешало, – согласился я. – Разобраться в самом себе. Но это не так-то просто. Поэтому я пишу картины.
Карандашом я быстро накидал эскиз ее лица и верхней части туловища. Будет очень важно, как я перенесу на плоскость холста ее глубину – и не менее важно, как остановлю мгновение ее еле заметных движений. Это в общих чертах и определит портрет.
– Скажите, у меня грудь маленькая? – спросила Мариэ.
– Не знаю, – ответил я.
– Маленькая, как неподнявшийся хлеб.
Я засмеялся.
– Ты только что перешла в среднюю школу. Она еще поднимется, сейчас даже не стоит переживать.
– Мне же даже лифчик еще не требуется. А другие девчонки в классе все их уже носят.
Я действительно не заметил у нее на свитере ни малейших признаков выпуклости.
– Если тебя так сильно это беспокоит, можно вставить туда что-нибудь, – сказал я.
– Хотите, я так сейчас и сделаю?
– Мне все равно. Я пишу твой портрет не ради твоего бюста. Поступай, как знаешь.
– Но мужчинам ведь больше нравятся женщины с пышной грудью?
– Не обязательно, – ответил я. – У моей младшей сестры в твоем возрасте грудь тоже была еще маленькой. Но сестру, как мне кажется, это особо не беспокоило.
– Еще как беспокоило – просто она об этом не говорила.
– Возможно, – ответил я. – Но Коми вряд ли принимала это близко к сердцу. Ей и без того было о чем беспокоиться.
– И что – у вашей сестры грудь позже выросла?
Я продолжал водить по бумаге карандашом и на вопрос не ответил. Мариэ Акигава некоторое время пристально следила за движениями моей руки.
– Потом у нее грудь стала большая? – повторила затем она.
– Нет, не стала, – сдался я. – Она перешла в среднюю школу и в том же году умерла. Ей было всего двенадцать лет.
Мариэ Акигава какое-то время ничего не говорила.
– Как вы считаете, тетя у меня красивая? – спросила она чуть погодя, резко сменив тему.
– Да, очень.
– Сэнсэй, а вы холостой?
– Да, почти что, – ответил я. Доставят тот конверт в контору адвоката – тогда наверняка стану холостым полностью.
– Хотите пойти с ней на свидание?
– Если получится, будет приятно.
– И грудь у нее большая.
– Не обратил внимания.
– И очень красивой формы. Мы вместе моемся, поэтому я знаю, что говорю.
Я снова посмотрел на лицо Мариэ.
– Ты же с ней ладишь?
– Бывает, иногда ссоримся, – сказала она.
– Из-за чего, например?
– По-разному. То не сойдемся во мнениях. То я просто выйду из себя.
– Ты, я гляжу, очень странная девочка. В кружке ты держишься совсем иначе. У меня на занятиях впечатление, что ты весьма немногословна.
– Там, где не хочется разговаривать, я предпочитаю молчать, – прямо ответила она. – Я что, болтаю лишнее? Или мне вести себя тише?
– Нет-нет, поболтать я и сам не прочь. Говори, не стесняйся. Я не против.
Разумеется, я и впрямь радовался тому, что беседа наша течет оживленно и естественно. Ведь это не дело – два часа просто рисовать, будто воды в рот набрав.
– Беспокоит меня моя грудь, ничего не могу поделать, – чуть погодя произнесла Мариэ. – Целыми днями думаю только о ней. Это же ненормально?
– Думаю, ничего странного тут нет, – ответил я. – Такой у тебя возраст. Я в твои годы, кажется, только и думал, как о своем кранике. Какой он странной формы, не слишком ли маленький, да и шевелится как-то подозрительно.
– А сейчас?
– Что сейчас? Что я думаю о своем кранике?
– Ага.
Я и впрямь задумался.
– Особо ничего. Считаю его вполне обычным – и никаких неудобств мне он не причиняет.
– Женщины его хвалят?
– Иногда могут. Хотя, разумеется, возможно, это просто лесть. Как, бывает, льстят, глядя на картины.
Мариэ Акигава задумалась. После чего произнесла:
– Сэнсэй, вы немного странный.
– Вот как?
– Обычно мужчины о таком не разговаривают. Например, мой отец о таких подробностях не распространяется.
– Думаю, в обычной семье отец вряд ли захочет рассказывать собственной дочери о своем кранике, – заметил я, не переставая деловито рисовать.
– А вот, например, в каком возрасте становятся крупными соски? – спросила Мариэ.
– Не знаю, я же мужчина. Но, полагаю, это у всех по-разному.
– А в детстве… у вас была подружка?
– Первая – в семнадцать лет. Одноклассница из старшей школы.
– А какая школа?
Я назвал ей муниципальную школу в районе Тосима, о существовании которой кроме местных не знал, пожалуй, никто.
– А как было в школе? Интересно?
Я покачал головой.
– Особо ничего интересного.
– И что… вы видели соски подружки?
– Да, – сказал я, – показывала.
– Какого примерно размера?
Я вспомнил ее соски.
– Не то чтоб маленькие, но и не очень большие. Так, средние.
– А в лифчик себе она что-нибудь подкладывала?
Я попытался вспомнить, какие лифчики тогда носила моя подруга. Память у меня за годы изрядно притупилась, и припоминал я лишь то, как мне проходилось с ними возиться, чтобы снять.
