Сейчас майора что-то мучило.
Он сел напротив, и ей стало ясно, что дела совсем плохи: Сервас выбит из колеи, растерян, издерган. Похож на ребенка, потерявшего в толпе родителей.
– Что происходит?
Ему срочно требовалась большая чашка кофе, и Кирстен подозвала официанта. Мартен посмотрел сквозь нее, не видя, как будто она вдруг стала прозрачной, и безжизненным голосом не только описал события прошедшей ночи, но и рассказал о том, что случилось до ее приезда в Тулузу.
– Почему ты не взял меня с собой? – спросила она.
– Потому что это никак не связано с причиной твоей командировки во Францию.
– Ты рассказал Стелену?
– Не успел.
– Угу. Но собираешься?
– Да.
Гарсон принес заказ, Мартен поднес чашку губам, и Кирстен увидела, как сильно у него дрожит рука.
– Значит, ты долго был в коме? Потому и показался мне сначала немного… странным?
– Наверное.
– Нехорошая история.
– Согласен. – Сервас улыбнулся.
– Мартен…
– Да?
– Ты должен мне доверять как напарнице. Я тебе не сыщица, пришедшая с холода
[67] и ни бельмеса не понимающая на твоем родном языке! Понятно?
На этот раз он улыбнулся совершенно искренне, но она смотрела сурово, пряча за холодностью возникшую симпатию.
* * *
– Чтоб ты провалился, Мартен! Ну как можно было отправиться туда среди ночи одному, никого не предупредив?!
Стелен готов был разорвать подчиненного на куски. Жилка на виске вздулась и пульсировала, лицо стало арбузно-красным.
– У меня не было выбора, – начал оправдываться Сервас. – Он пригрозил «заняться Марго».
Жансан выразился иначе, но это не имело значения.
– Был! Был у тебя выбор! – рявкнул дивизионный комиссар. – Ты обязан был сообщить нам, мы могли послать кого-то вместо тебя!
– Я должен был выслушать его сам.
– Да неужели? Если не ошибаюсь, он сбежал и ты ни черта не узнал?
Сервас промолчал.
– Проблема в том, что, если бульдоги из СБ узнают о твоих, с позволения сказать, подвигах, мы оба окажемся в дерьме, – продолжил комиссар.
«Началось», – уныло подумал Сервас.
– Откуда они узнают? Кто их просветит? Жансан? – с преувеличенным возмущением спросил он. – Вряд ли гаденыш захочет исповедаться.
Стелен бросил взгляд на норвежку – присутствие постороннего человека мешало ему дать себе волю.
– Выбора нет, Мартен: ты подашь рапорт, а Флориан Жансан будет выслушан – пусть изложит свою версию случившегося. Что он скажет, как думаешь?
– Понятия не имею.
– Не нравится мне все это, ох как не нравится…
– Мне тоже.
– Полагаешь, он блефовал, ну… насчет дочери?
– Не знаю. Он зол на меня, как сто мстительных крокодилов. Считает: если б не я, не было бы удара током и его нынешнего уродства.
– Хочешь, чтобы я спрятал твою дочь?
Сервас подумал о Гиртмане и засомневался.
– Да, – сказал он наконец. – Не только из-за Жансана. Если швейцарец близко, не хочу, чтобы Марго постигла участь Марианны Бохановски. Пора убедить девочку вернуться в Квебек. Там она будет в безопасности.
* * *
В Вене Бернхард Цехетмайер смотрел в окно на дворцовый парк музея Бельведер, омываемый дождем. Сады полого спускались к улице Реннвег, радуя глаз подстриженными живыми изгородями, фонтанами и скульптурами. С большой террасы со светской любезностью улыбались людям разнолицые загадочные сфинксы – демонические двухметровые химеры, крылатые полудевы-полульвицы, безразличные к непогоде.
Он любил этот город, вечную Вену, едва изменившуюся со времен Каналетто
[68], равнодушную к моде, декадансу, огрублению и уродству, правящему современным миром. И все-таки дирижеру казалось, что появилась надежда: повсюду в Европе ширилось движение, которое рано или поздно возродит былые ценности. Движение это необоримо. Здесь, в Австрии, реакционный кандидат провалил свою предвыборную кампанию, по-идиотски длинную, по меркам нормального человека – 365 дней! – но наступит час, и силы реакции скажут свое слово повсюду в Старом Свете. Цехетмайеру этот человек нравился не больше кретина, представляющего экологов, но победы «темных сил» он ждал с нетерпением.
Дирижер обернулся.
Толпа людей отряхивала воду с анораков на музейные полы. Посетители явились сюда ради жалких произведений Климта, они поклоняются вульгарному дизайнеру интерьеров. Глупцы! А он ведь тоже Густав… Но карлик по сравнению с другим, с гением… «Поцелую» Климта музыкант предпочитал «Смерть и Деву» Эгона Шиле. Этот хоть не припудривал картины золотыми конфетти и прочими ухищрениями, недостойными даже афиши кабаре. Его лицо было грубым, резким, высокомерным. Последними творениями Шиле стали зарисовки его жены Эдит – умирающей, на шестом месяце беременности. Она лежала на смертном одре, он писал, а потом скончался от испанки – через три дня после нее. Сколько же мужества требовалось бедняге! А символом Вены стал Климт, что говорит о том, как низко пал этот город…
Цехетмайер заметил пробирающегося через толпу Визера.
Дирижера начали утомлять встречи в общественных местах – коротышка маскировался, как киношпион! Кому интересны их разговоры? Впрочем, полученные накануне новости рассеяли дурное настроение.
– Привет, – поздоровался Визер. – Есть что-то интересное?
Тон миллиардера выдавал недовольство. Цехетмайер с трудом сдержал раздражение. «Что он себе возомнил?! Думает, у меня много свободного времени? Что я так забавляюсь? Что назначил встречу, чтобы расспросить, как поживает его четвертая невеста, которая задумала пощипать богача?»
– Нашли след Гюстава… – сказал он.
Визер вздрогнул.
– Ребенка?
Музыкант пожал плечами. Нет, Густава Климта, идиот.
– Он жил на юго-западе Франции, в маленьком городке в горах. И до прошлого лета даже ходил там в школу.
– Откуда известно, что это он?
– Никаких сомнений: директриса опознала его по фотографии, а фамилия у него такая же, как у полицейского, одержимого Гиртманом.
– Что… Как? Я не понимаю.
«Неудивительно», – подумал Император.
– Важно, что мы подбираемся все ближе, – ответил он, пытаясь держать себя в руках. – У нас появился уникальный шанс. Очень вероятно, что Гиртман навестит ребенка, как только представится возможность. Выйдем на след мальчика – рано или поздно узнаем, где появится швейцарец. На сей раз мы не имеем права на ошибку, не можем профукать этот подарок Судьбы.
