Я выпрямилась и выглянула в окно, проверяя, нет ли кого на улице. А потом открыла конверт и достала письмо.
В центре листа было нарисовано маленькое белое сердечко, и его обрамляли строчки, написанные неуклюжим мальчишеским почерком:
Эм!
Я тебя люблю. Я люблю смотреть, как ты репетируешь. Люблю наблюдать за тобой, когда ты болтаешь с друзьями. Люблю твою привычку теребить волосы, когда ты волнуешься, люблю, когда ты смотришь на меня так, будто для тебя нет никого важнее. Люблю, когда ты надеваешь мою куртку. Люблю слышать, как ты кричишь мое имя с трибун. Люблю наши «спокойной ночи», и мне не терпится пожелать тебе «доброго утра».
Выпускной. Дипломы. Наша поездка.
Люк
P.S.: Извини. Для дня 281-го получилось длинновато. Можешь перефразировать.
Он ее любил. Это было очевидно. Это чувствовалось в его голосе. В словах, в их сочетании, даже в пробелах между ними, как бы странно это ни звучало.
А теперь он умер, и душа у меня болела – не из-за того, что мне пришлось увидеть, а за Эмори. Люк умер в машине перед моим домом, у фонаря, на руках моего папы. А Эмори все это время была совсем рядом, за углом.
Меня терзало то, что его нашла именно я. Это не я должна была держать его за руку в последние минуты. А она.
Я открыла дверцу машины, и меня вырвало на тротуар.
Эмори
День 281-й, осталось 156
К шести утра врач успела трижды выйти к нам в приемную с новостями о состоянии Люка. В первый раз она сказала, что они бросают все силы на то, чтобы залатать разрыв селезенки. Что обещать что-либо пока рано, но они делают все, что могут.
Во второй раз она доложила, что Люк сражается за жизнь, но потерял много крови. Она попросила его родителей подписать разрешение на переливание крови, и мистер Калетти подписал бумагу и вернул ей. Она предупредила, что даже если Люк переживет операцию, нельзя будет оценить, насколько сильно поврежден его мозг, пока он не очнется. «Он много времени провел без кислорода, – медленно произнесла она. – Но мы не знаем, сколько».
В третий раз она сообщила, что Люк проснулся. Он пришибленный, плохо соображает из-за лекарств, но живой. И может говорить. И двигать всеми конечностями. Мозг, судя по всему, работает как надо.
Папа Люка чуть не расплакался. Мама просияла. Эддисон меня обняла, но я была так потрясена, что не могла пошевелиться, не могла улыбнуться и ничего не чувствовала. У меня перед глазами стоял все тот же синий и безжизненный Люк, и я знала, что мне необходимо чем-то заменить эту картинку, чтобы от нее избавиться. Может, если я увижу его лицо, коснусь его кожи, поцелую в губы, услышу его голос, то я поверю, что с ним все будет в порядке.
После восьми утра врач снова к нам вышла.
– Можете зайти к нему, только по очереди. И ненадолго, хорошо?
Мистер и миссис Калетти поднялись.
Мистер Калетти показал на меня.
– Эмори тоже пойдет.
– Она член семьи? – с подозрением уточнила врач.
– Да, – ответил мистер Калетти, и у меня защипало глаза от слез.
Но я не позволила им пролиться. Я была слишком счастлива, чтобы плакать.
* * *
– Ему повезло, что вы его вовремя нашли, – сказала медсестра, проверяя капельницу. – Он чуть не умер прошедшей ночью.
– Не чуть, – прошептал Люк, но медсестра его не услышала.
Я посмотрела на его воспаленные с опухшими веками глаза, на лицо с отеками от лекарств, которыми его пичкали последние семь часов. Темные кудри не блестели, как обычно, и прилипли к вискам, а высохшие губы потрескались. За его правым плечом висела капельница с чем-то желтым, жидкость текла по трубочке в иглу, вставленную в вену Люка.
– Лекарство подействует быстро, – сказала медсестра. – Ты можешь с ним остаться, пока он не уснет, главное – не шуми. Тебе нельзя здесь находиться.
Я дождалась, пока медсестра выйдет из палаты, и села на краешек кровати. Я взяла руку, из которой не торчала игла, и улыбнулась.
– М-да, выглядишь ты ужасно.
Люк улыбнулся в ответ.
– Чувствую я себя раз в двадцать хуже.
Он хотел было привстать, но тут же поморщился, схватил ртом воздух и снова откинулся на подушки, стиснув зубы.
– Подожди. Я тебе помогу.
Я склонилась над ним, приподняла его за плечи и переложила подушки так, чтобы ему было удобнее. А потом ухмыльнулась, поднялась и быстро огляделась, чтобы убедиться, что мы все еще одни.
– Знаешь, ты испортил мой сюрприз.
Я расстегнула молнию наполовину и продемонстрировала ему свой черный кружевной пеньюар. Он с огромным трудом поднял руку и расстегнул кофту до конца. А потом защипнул двумя пальцами кружево.
– Я испортил нашу ночевку.
Я наклонилась поцеловать Люка. На вкус поцелуй был не мятным, как обычно, а горьким, словно лекарство. Впрочем, меня это не волновало.
– Ничего ты не испортил. Будут еще ночи!
– Но без оладушек.
Я усмехнулась.
– Могу приготовить тебе оладьи, когда проснешься.
– Мне нравится, что ты была в нижнем белье, когда меня спасла. Прямо жаркая супергероиня.
Я хотела его поправить. Открыла рот и тут же закрыла. Да, Ханна его увидела первой. И что? Я тоже там была.
Я застегнула кофту и снова присела на кровать.
– Хочешь об этом поговорить?
До того как мисис Калетти впустила меня в палату, она сказала, что Люк, вероятно, до сих пор находится в состоянии шока и, скорее всего, не захочет обсуждать, что с ним случилось. Сначала ему нужно выспаться и выздороветь. Я согласилась. Но Люк пережил три часа операции, два часа лежал в реанимационном отделении, и ему наложили несколько рядов швов. И если ему захочется что-то сказать, я не стану его останавливать.
Люк испустил тяжелый, долгий вздох.
– Не знаю. Я почти ничего не помню. Врач сказала, что память скоро вернется полностью, но пока что мне вспоминаются только случайные обрывки, они перепутанные и не клеятся между собой. Помню, я был на вечеринке у Шона. Разговаривал с Авой. Сказал Доминику, что боль в боку просто невыносимая и надо, наверное, сделать рентген. Я думал, у меня трещина в ребре или вроде того. Но и не догадывался, насколько все плохо. Помню, как получил от тебя сообщение, что ты вернулась домой из Лос-Анджелеса. Тогда у меня уже начала кружиться голова.
– Зачем же ты сел за руль?
Люк сонно улыбнулся мне.
– Ты меня ждала. – Похоже, лекарство начало действовать: мышцы его лица расслабились, и говорить ему становилось все сложнее. – Я хотел… проснуться вместе с тобой…
