– Часть меня?! У меня раздвоение личности? Как у серийных маньяков, да? – Теперь не только говорить тяжело, но и дышать трудно. А диктофон подмигивает серебристым корпусом, издевается.
– Лия, не говори глупостей!
– Включите! Я хочу услышать.
– Ты только не бойся, – отчим тянется за диктофоном. – Всему можно найти разумное объяснение.
– Включите!
Щелчок, тихое шуршание и голос Анатолия Марковича: «Лия, ты меня слышишь?» И опять шуршание, бесконечное, душу наизнанку выворачивающее. А когда никаких сил уже не остается – шепот.
Что это? Кто это?
Язык незнакомый, и голос, который от слова к слову все громче, все увереннее, тоже незнакомый: хриплый и какой-то шальной.
– Анатолий Маркович…
– Тише, – отчим отодвигает от себя диктофон, точно боится голоса, – тише, девочка.
Голос замолкает, но хрупкая тишина длится недолго, комнату заполняют ритмичные звуки. Предвосхищая ее вопрос, отчим кивает на стоящий на полу у Лииных ног джембе. Барабан?..
В тревожную песню тамтама снова злым речитативом вплетается голос. Она почти понимает – еще немного, и странные слова обретут смысл…
– Достаточно, – отчим выключает диктофон.
– Кто это? – Она уже знает ответ, но пусть Анатолий Маркович скажет вслух.
– Твое второе «я».
– Значит, и тех… бомжей тоже я?
– Не ты! Даже не смей так думать! – Отчим уже не сидит на месте, мечется по комнате. – Лия, это болезнь!
– Значит, я.
В животе холодно, а ладони горят так, словно с них сняли кожу. Если она убила однажды, что помешает ей убить еще раз? Или два? Или бессчетное число раз?
– Анатолий Маркович, мне пора. – Встать так, чтобы не задеть джембе, не получается. Тамтам с обиженным стоном падает на пол.
– Лия, куда ты?
– В милицию.
Решение дается легко. После того что она услышала, сомнений и колебаний не остается. Она опасна…
– Девочка, подожди! – Отчим хватает ее за рукав и тут же отдергивает руку – боится.
– Я уже решила. Так лучше для всех.
– Лия, но должен же быть какой-то выход! Если мы докажем, что твои поступки – последствие душевной болезни…
– То – что?! Вместо тюрьмы меня посадят в психушку?! И будут, как маму, связывать и накачивать всякой гадостью?!
– Девочка, возможно, это лечится. Ты не должна поступать вот так, необдуманно.
– Лечится?! – Злость – достойная замена страху, со злостью легче принять правильное решение. – Так почему же вы не вылечили маму?!
Жестоко. Анатолий Маркович этого не заслужил, но по-другому никак. Она извинится когда-нибудь, если наберется смелости…
…У здания прокуратуры многолюдно, люди снуют туда-сюда, словно муравьи. Сейчас она тоже войдет в эти двери. Надо только собраться с духом.
Вдох-выдох…
Вперед!
– Куда ты собралась, Огневушка? – На плечо ложится тяжелая ладонь.
Монгол… Как же некстати…
– Сдаваться. – Раз решилась, нужно действовать.
– Погоди, поговорить нужно…
* * *
Это у него точно что-то вроде стокгольмского синдрома. Умом понимает, что увяз по самую макушку и, оставаясь с Огневушкой, увязает еще глубже, а поделать с собой ничего не может. Тянет его к окаянной девчонке как магнитом. Даже после того, что она рассказала.
Что это? Карма, злой рок, судьба? Монгол не знал, да и знать не желал. Какая разница, как называется острое, как стилет, чувство, когда мысли вразброд и в душе сплошные метания!
И ведь не скрыться от этого никуда. Вот он сегодня утром попробовал, дал себе клятвенное обещание, что видит Огневушку в последний раз. И что? Теперь чувство, которое, как стилет, ему жизни не дает, ворочается в груди – ни вдохнуть, ни выдохнуть.
А самое мерзкое, что Огневушка поняла, что он собрался сбежать. Поняла и не осудила, потому что на своей молодой жизни она уже поставила жирный крест и не хочет тянуть его, Монгола, за собой. С ума будет сходить, а помощи не попросит. И сойдет! Еще чуть-чуть, еще пару ночей в одиночестве, и все – пропала девка. А тому, кто ее к краю подталкивает, только того и надо: если не убить, то напугать до полусмерти, свести с ума.
Вот не верит он, что Огневушка сама, без посторонней помощи, с ума сходит. Помогает кто-то – сто процентов. Узнать бы кто и с какой целью. Да еще мужик этот мутный, тот, которого они вчера вечером видели. Откуда он взялся? Если верить Огневушке, то выходит, что он ее отец. Хорош папаша, ничего не скажешь! Родную доченьку готов до нервного срыва довести. И отчим молодцом – заботливый. Жена уже в дурдоме, падчерица на подступах, а он обо всех заботится, всех лечит. Таблеточки, укольчики, гипноз… Сделал из домочадцев подопытных кроликов!
Ладно, коль уж он решил, что Огневушку не бросит, то надо рассуждать отстраненно. Примерно так, как стал бы действовать в сложившейся ситуации старший следователь Горейко.
Порассуждать, как Горейко, не получилось, Монгола отвлек телефонный звонок.
– Господин Сиротин? – Вот ведь помяни черта!
– Весь внимание, Адам Семенович.
– Вы не могли бы ко мне подъехать?
Можно подумать, у него есть выбор!
– С превеликим удовольствием.
– Ну, так я вас жду…
…В кабинете следователя Горейко со вчерашнего дня ничего не изменилось: все та же удушающая жара, графин с водой на столе. И сам Адам Семенович, как обычно, при полном параде: костюмчик, галстучек, очочки, усики.
– Я к вам, товарищ следователь, уже как на работу хожу. – Монгол опустился на стул, посмотрел на Горейко если не с симпатией, то с некоторой приязнью. В конце концов, мужик не виноват, что у него работа такая сволочная.
– Что ж я могу поделать, господин Сиротин? – Следователь развел руками. – Это же система, бюрократическая машина. Вот хотелось бы, чтобы вы на фоторобот подозреваемой взглянули, – он положил перед Монголом отпечатанный на принтере листок бумаги. – Может, вспомните какие-нибудь уточняющие детали. Вы же ее дольше других свидетелей видели.
Монгол с некотором душевным трепетом взял листок в руки и едва удержался от гомерического хохота. Рожа, которую следователь Горейко называл грозным словом «фоторобот», мало того что не имела ничего общего с Огневушкиной мордашкой, она даже на женское лицо не особо была похожа. Какой-то робот-андроид, честное слово.
– А можно спросить, какие свидетели так расстарались? – Монгол взмахнул бумажкой.
– Да ваш товарищ и расстарался, тот, что в морге служит, – усмехнулся Горейко. – А что, не очень похоже?
