— О маме мне напоминает, — сказал Бен.
— Ага. Мне тоже.
— Меня в сон клонит. Где я сплю?
— Я покажу тебе твою комнату. Я для тебя освободил свой кабинет. Надеюсь, будет хорошо.
— Мне надо будет жить в ней с кем-то еще?
— Нет. Целиком твоя.
— Тогда это прекрасно.
— Я и вправду должен извиниться за то, что у меня нет твоих вещей. Придется нам просто начать покупать все. Купим одежду и остальное, что нужно. Только вот. Давай покажу тебе, чем тебе придется обойтись сейчас.
Я провел Бена в его новую спальню, вторую комнату, бывшую до этого моим крошечным домашним кабинетом. Кабинет теперь стал еще крошечнее, разместившись в уголке моей спальни.
— В данный момент есть всего лишь надувной матрас на полу, но мы приобретем настоящую кровать.
Бен дотянулся рукой до матраса. Надавил на него, потом дал выпрямиться.
— Это прекрасно, — произнес он.
— У тебя здесь свой маленький полутуалет, я положил тебе мыло и зубную щетку. Еще там есть махровая варежка, ее можно использовать как мочалку, и полотенце для рук. Захочешь принять душ, придется пользоваться большой ванной комнатой в коридоре.
— Это прекрасно.
Бен стянул с себя джинсы с рубашкой и забрался в маленькую постель, которую я ему приготовил. В трусах и майке. Ноги у него свисали с конца матраса.
— Спокойной ночи, дружище, — произнес он.
— Надеюсь, спать тебе будет удобно.
— Тут и вправду тихо. Мне нравится, когда тихо.
На самом деле в Джерси-Сити ничуть не тише, чем на Манхэттене. Всю ночь слышны голоса людей на улице. Раздаются басы радио в машинах, медленно проезжавших мимо. Хлопанье дверей автомобилей. Завывания охранных сигнализаций.
Только уже через несколько секунд после того, как я выключил свет, Бен тихо похрапывал. Я еще даже не успел перестать смотреть на него и выбраться из его комнаты.
22 декабря 2001 года
Это было на следующий день. Проснувшись, я нашел Бена сидящим за моим кухонным столом и поедающим свои хлопья на завтрак. Словно бы он жил здесь всю жизнь.
— Доброе утро, дружище, — приветствовал он.
Я решил, что это удобный случай немного поговорить. Слишком уж долго откладывал.
— Надо бы подумать о панихиде по маме.
— Панихиде?
— Как тебе объяснить, что такое панихида? Вроде торжества. Только печального торжества. По тому, кто умер.
— Это похоже на похороны? Потому что мне не нравятся ружья.
— Нет. Ничего такого. У нас есть урна с прахом мамы. И нам надо подумать, куда этот прах деть.
— Прах.
— Это то, что остается от человека после смерти.
— Куда ты хочешь его деть?
— Ну. Иногда люди развеивают его там, где, по их мнению, это понравилось бы умершим. Или где им нравилось. Иногда люди отходят на судне на пару миль в море и ссыпают прах в океан.
— Ой, нет. Я маму туда не хочу. Там слишком холодно и мокро.
— Где же, по-твоему, ей быть?
— В моей комнате.
— Серьезно? Ты хочешь хранить прах мамы в своей комнате?
— Я так думаю. Можно мне посмотреть, на что это похоже?
— Само собой.
Я принес урну из своей спальни. Прах я получил в тяжелом деревянном ящичке, стоящем вертикально, размером примерно с подарочную коробку большой бутылки виски. Как бы мне ни претило такое сравнение. У урны сверху была крышка, которая снималась. Я ее не снимал.
Поставил урну на стол напротив Бена.
— Можно, я ее открою?
— Наверно.
Пока он минуту-другую возился с плотно пригнанной крышкой, я все думал, а не окажется ли это ошибкой. Потом крышка с хлопком снялась. Внутри оказался тяжелый пластиковый пакет, перевязанный сверху. Прах сквозь пластик можно было разглядеть четко. Минуту-другую Бен его рассматривал.
— И это все, что остается после того, как человек умирает?
— Мм. Нет. Не совсем. Мама оставила нам рождественскую деревню. Ты сам сказал, что она вызывает у тебя мысли о маме.
— Что-нибудь еще?
— Ну да. На самом деле. Хочешь пойти взглянуть?
Оставив свои хлопья мокнуть в молоке, Бен пошел за мной к шкафчику в коридоре, откуда мы взяли коробки, надписанные «БЕН» и «РАСТИ», и отнесли их к нему в комнату.
Я рассказал ему, что в них мама сохранила все о нас, все наши воспоминания, что хранить такое и собирать было для мамы едва ли не тем же самым, что любить нас, что ее любовь, собранную в одном месте, мы можем ощущать и сейчас.
Верно, я знаю. Похоже на плохую поздравительную открытку. Зато, кажется, похоже и на отличный способ вручить ее Бену.
— Можно, я открою мою?
— Обязательно.
И вот мы оба принялись копаться во всех тех вещах. Прошло около часа, прежде чем до меня стало доходить, что это и есть наша панихида. В этом разборе нелепых мелочей, бывших маминым сокровищем, в осознании — каждым по-своему, — как же она должна была нас любить, чтобы цепляться за весь этот бесполезный хлам.
23 декабря 2001 года
Анат позвонила мне часов в десять вечера (по нью-йоркскому времени).
— Я едва не опоздала на самолет, — сообщила она. — Пока ждала, что отец уйдет. Но — не опоздала. Я сижу в нем. Только надо говорить быстро. Сейчас дверь закроют, и тогда я должна буду отключиться. 10.44 утра. «Иджиптэйр». Ла-Гуардия. Извини. Знаю, что Ньюарк лучше, но не смогла купить билет на рейс с посадкой в Ньюарке. Чтоб время подходящее было. Это ничего? Или какие-то сложности?
— Это прекрасно. Ла-Гуардия — это прекрасно, — я заговорил, как Бен.
Все — прекрасно.
— Значит, ты там будешь. А что мне делать, если тебя там не будет?
— Ты так говоришь, словно и вправду боишься.
— Надо идти. Дверь закрывают.
И Анат отключилась.
Я просидел всю ночь. Спать даже не пытался. Даже лечь не удосужился. Даже глаз так и не сомкнул.
24 декабря 2001 года
— Какая длинная… штуковина, — выговорил Бен. — Это что?
— Это туннель Холланда.
— Туннель, — повторил он. — Типа под землей?
— На самом деле — под водой.
Молчание.
Опустив стекло в окошке, Бен глянул прямо вверх. На свод туннеля Холланда. Потом втянул голову обратно.
— Не вижу там никакой воды.
— Вот уж давай, братишка, надеяться, что никогда и не увидишь.
