— Что ж, — заговорила она. — Вот поэтому я и звоню. Это то, что нам с тобой предстоит обсудить.
Громадный прилив возбуждения потряс мою жалкую, бесполезную броню.
— Ты хочешь сказать, мы могли бы?
— Ой, конечно же, мы могли бы. Могли бы — это легко. Трудность в том, чтобы знать, что ты на самом деле предпримешь. Наверняка.
— Ты где? Давай признавайся мне.
— Я в Кафр-эд-Давваре.
Слова эти гулко раскатились во мне, будто я был совсем пустой. Словно я стал пещерой, в которой она могла вызвать такое долгое и громкое эхо.
— Ты в Египте?
— Да. Мой отец забрал все деньги по страховке и увез нас обратно.
— Могу прислать тебе билет на самолет.
— На какие шиши? Билеты не дешевы.
— Я мамин дом продаю. Когда продам, я снова буду в полном порядке. Плюс я только что прошел собеседование на хорошей работе. Возможно, скоро опять начну работать. Но если хочешь, я тебе прямо сейчас куплю билет на самолет. Кредитку использую. Все равно я вскоре с ними расплачусь.
— Я не могу вернуться в то место. В тот ужасный городишко с его ужасными людишками. Я не смогла бы жить там после того, что случилось.
— Что ж, тебе везет. Потому как я вернулся в Нью-Йорк.
— Но… Рассел…
— Что?
— Было легче, когда мы жили в одном и том же городе, могли все больше узнавать друг друга. Допустим, я прилетаю туда. И… что? Мы живем вместе? После того, как знаем друг друга так долго?
За время последовавшего молчания я вдохнул и выдохнул раза три. Нарочно дышал глубоко и неспешно. Закрыл глаза и желал подыскать верные слова. Не те слова, что скорее всего подтолкнули бы ее сделать то, чего мне хотелось. А верные слова.
— Вот что я всегда говорю себе в ситуациях вроде этой. Дам тебе тот же совет, что даю самому себе. Представь себя оглядывающейся лет на десять или двадцать в прошлое — на тот момент, когда решение только принималось. Допустим, ты попробовала и задуманное не вышло. Как сильно станешь ты сожалеть об этом? Теперь, допустим, ты не решилась попробовать, так что тебе ничего и не известно. Тогда как сильно сожаление в таком случае?
Секунд тридцать, наверно, я сидел у окна. Глядя на пустое место в городском силуэте. Следя за слабым кружением снежинок за моим окном. Гадая, когда же Анат заговорит.
— Я скучаю по тебе, — произнесла она. — Я должна подумать над этим. Я тебе опять позвоню.
— Мне нельзя тебе позвонить?
— Нет. Тебе нельзя мне звонить. Я должна буду опять позвонить. Когда смогу. Я не знаю, когда это будет.
— Могу я тебя спросить?
— Наверняка, — произнесла она. Но без особой уверенности в голосе.
— Как считаешь, война всегда бессмысленна?
— Странный вопрос. Это не то, о чем, я думала, ты собираешься спросить.
Хотелось объяснить, только мысли у меня все слишком перепутались. Ничего не получилось.
— Я не знаю, всегда ли война бессмысленна, — сказала она. — Знаю, что она всегда — трагедия.
— Ладно, — сказал я. Чувствуя себя немного получше. — С этим жить будет легче.
— Что было… Ой. Отец дома. Мне надо идти. — А потом щелчок.
Я сидел на полу возле окна до трех часов ночи. Даже не думая ни о чем, если честно. Не могу припомнить, чтоб о чем-то очень уж задумывался. Так, эхо доносилось. Гулкое такое. Как в пустом сосуде. Может, это были добрые вести. Может, опустошенность была первым шагом к настоящему возврату.
16 декабря 2001 года
Телефон разбудил меня часов в одиннадцать утра.
Я схватил его, не успел еще первый звонок отзвенеть.
— Это ты? — спросил безрассудно.
— Хмм, — раздался в ответ мужской голос. — И да, и нет. Я — это я. Но у меня забавное ощущение, что я не тот «ты», на кого вы надеялись. Сотрудник полиции Ник Мичелевски. Из вашего милого родного города. Процветающего столичного Ниебурга.
— А-а, — вырвалось у меня. Что еще я мог сказать, будучи захваченным врасплох?
Заметил себе: просто поздоровайся. Не думай, что это звонит Анат.
— Голос у вас сонный.
— Я и спал.
— Там, где вы находитесь, время что, позднее?
— Я почти всю ночь не спал.
— Хорошо. Ладно. Все сонные привычки в сторону. Вы ни за что не угадаете, кто нынче утром переступил мой порог. Ровно в семь часов. Со всей своей свитой. Спорим, ни за что не догадаетесь.
— Спорим, что я даже не попытаюсь.
— Крис Керрикер. Плюс властительный папаша, плачущая мамаша и нервничающий адвокат. Ни с того ни с сего он представил новую версию событий. Вдруг неожиданно выяснилось, что он вполне мог и присутствовать той ночью, в конце концов.
— Это… невероятно, — опешил я. — Я все перепробовал, чтобы заставить его признаться в этом.
— Как мы все и заметили.
— Что изменилось?
— Две вещи. По его словам. Время. Полагаю, можно сносить груз чего-то подобного до поры, но время идет, и груз становится тяжелее. Но я не считаю это основным. По-моему, главным образом ему под кожу въелась эта статья в газете о вашем общем друге Винсе Баке.
— Точно. Знаю. Я читал ее.
— По-моему, она ему все спутала. Он рассказал мне, что ту ночь они называли «Ночью расплаты мусульманина». Такое изящное, слегка злонамеренное прозвище они ей дали. Считая, что кто-то должен расплатиться за то, что случилось с Винсом. Теперь выясняется, что рассчитаться они должны были бы с какой-нибудь белокурой, голубоглазой американской семьей. Очевидно, смерть Винса от рук врага была единственным, что заставляло его во всем этом участвовать. Вселяло в него чувство справедливости.
— Может, это и не путаница. Может, до него теперь и в самом деле дошло. Что не все вокруг такое черное и белое.
Мичелевски смешливо фыркнул:
— Я бы не заходил так далеко. Керрикер — вполне примитивный мыслитель. Я пару раз заглядывал ему в глаза и не разглядел в них ничего столь утонченного. Короче. Теперь вся ситуация в наших руках. Благодаря признанию Криса нынешнее утро стало вполне и вполне оправдательным для одного вашего кровного родича, которого мы все знаем и любим. А для кого-то другого оно таковым не станет. Если бы не кто-то с Беновой… способностью…
— Что Крис вам рассказал?
— Он все еще заявляет, что сам ключевой роли не играл, но по крайней мере признает, что и Бен — тоже. Говорит, что он держался вполне в сторонке… он — это Крис, а не Бен… слишком далеко, чтобы слышать большую часть из того, что говорилось, но он видел, как Джесперс лил бензин, и что уже тогда ему переставало нравиться, какой оборот принимает дело. По-моему, он не понимал, что ночь того и гляди обернется такими тяжелыми последствиями. Так что он уже готовился дать деру. А потом увидел, что произошло. По его словам, Бен, выражаясь точно, не бросил спичку. Сказал, что больше это походило на то, что Бен уронил спичку. Ее дал ему Джесперс, который все время подзуживал Бена сделать это, а Бен не делал, вот тогда Джесперс и типа… вы понимаете… рявкнул на Бена. От этого Бен занервничал, а когда Бен нервничает, то становится неловок. Вам это известно не хуже других.
