— Я привез сюда Анат, чтоб она была в безопасности. Люди говорили: езжай в маленький американский городок. В маленьком американском городке ты будешь в безопасности. Мне забыли сообщить, что маленькие американские городишки безопасны, только если ты сам маленький американец.
Он смотрел мне прямо в глаза, выпаливая два последних слова.
Я открыл было рот, чтобы заговорить, но тут меня по плечу похлопал охранник.
— Пройдемте со мной, сэр, — произнес моложавый мужчина. Немногим старше меня.
— Не я учиняю беспорядок. Я просто хочу навестить ее.
— Он ей родня, сэр. Вы не родня.
Он взял меня за руку пониже локтя. Словно намеревался выставить меня. Силой выпроводить меня вон. Я стряхнул его руку. Ожесточенно. Настолько ожесточенно, что охранник потянулся за своей дубинкой. Ладонь на нее положил.
Я вздернул обе руки жестом примирения. Сказал:
— Я на драку не нарываюсь.
Рука охранника вновь расслабленно легла по боку.
— Сэр, — произнес он. Тверже на этот раз. — Пожалуйста, пройдемте со мной.
Я глянул мимо Назира. Мелькнула мысль пуститься бегом. Только какая от этого была бы польза? Меня бы поймали раньше, чем я успел бы до палаты добежать.
— Я хочу только увидеть ее. Хочу только узнать, что с ней все хорошо.
— С ней не все хорошо! — взревел Назир. — Она ранена! Она обгорела!
— Сэр! — обратился охранник уже к Назиру. — Вам следует умерить свой голос.
— С чего бы ей хотеть снова видеть тебя? — спросил Назир, лишь чуточку потише. — Что дало ей общение с тобой, кроме беды? Она ни за что не пожелает больше видеть тебя. Ни за что — после того, что произошло.
Униженный, я должен был собрать почти все свои силы, чтобы совладать со слезами. Особо и говорить не мог, не рискуя расплакаться.
— Это еще не конец, — выговорил я, сжав в кулак свои в лоскуты истрепанные чувства.
— Это конец, — бросил Назир.
Но уже тише. И мне в спину. Потому как охранник уже препровождал меня к лифту.
Какое-то время я сидел в машине, борясь с самим собой по поводу сказанного Назиром. Разум раз за разом переворачивался, пытаясь постичь, верить ли такому. Или это была ложь. Неужто она ему сказала, что больше не желает видеть меня? Пошла бы она на такое? Могла ли?
Нет. Невозможно. После всего, что было между нами. Все эти чувства не могли исчезнуть. Не смогла бы она вмиг утратить все эти чувства.
Потом, второй раз за день, я ощутил момент, когда пожалел о своей фотографической памяти.
Это вдруг выскочило. И внезапно ударило по мне. Полный текст сообщения, оставленного мною на телефоне Керри. Каждое слово. Только в голове моей три-четыре раза прокрутились несколько подходящих к случаю фраз. Я сидел себе, сжимая и разжимая пальцы на руле, вдавливаясь в спинку сиденья, следя за тем, как пробегали эти фразы в моем сознании.
Тогда я сказал: «Я понимаю, что в том, что случилось, нет твоей вины. Но я не могу переступить через это. И обойти этого не могу. Прости. Не могу. Похоже на то, что весь мой посттравматический стресс превращается теперь в твой голос и твое имя».
И потом, коль скоро я терзать себя пустился, я вспомнил еще, что сказал старику, который провез меня через Иллинойс. Тому, кто слышал мой разговор с Керри.
«У меня просто такое… отвращение… к ней. С того раза… вы понимаете. После того, что произошло. Такое ощущение, будто ты попал в такое место, где отучают от курения, и каждый раз, как ты тянешься к сигарете, тебя бьют электричеством. Нет. Такое сравнение не годится. Потому что слишком много действий. А здесь — одно большое. Тут ощущение, словно съедаешь кучу еды, а потом тебя тошнит. И может быть, тебя и тошнит-то не из-за этой еды. Может, ты съел три тарелки какой-нибудь там лапши-феттуччине, а потом подхватил желудочный грипп. И ты всю ночь не спишь, и тебя рвет этой самой лапшой. Больше ты ее есть не станешь. Гарантированно. Это железный рефлекс».
Так что, может, такое было возможно. Враз утратить чувства. К чему угодно.
Я вышел из машины и пошел обратно ко входу в больницу. Но страж порядка поджидал сразу за первыми раздвижными дверями. Глядя на меня, он покачал головой.
Так что я поехал обратно к дому.
А что еще мне оставалось?
24 ноября 2001 года
Меня ввели в помещение, где стояли примерно с десяток деревянных столиков.
По другую сторону одного из них сидел Бен.
Он сидел на стуле, сгорбившись, обхватив руками колени, и раскачивался. Раскачивался.
Охранник указал мне на стул напротив Бена, и я сел.
— Привет, брат, — сказал.
Долгое молчание. Может, больше двух минут. Я уже подумал, может, Бен совсем онемел. Может, навсегда.
Потом зазвучал тоненький голос Бена:
— Ты обманул меня, дружище.
— Когда это обманул?
— Ты сказал, что все будет хорошо.
— Я не обманывал. Я ошибся. Я думал, что все должно быть хорошо.
— Вот, а ничего не хорошо. Значит, ты обманул.
— Вот что, Бен. Я ведь думал, что ты не совершил ничего дурного. Но если ты бросил спичку, от которой занялся пожар, то я ничем не могу тебе помочь.
Он поднял голову, словно бы взглянуть на меня. Только — в обычной манере Бена — взгляд его ушел от моего лица градусов на тридцать.
Он не ответил.
— Расскажи мне, братишка, что произошло.
— Я тебе уже рассказывал.
— Полиции ты сказал, что бросил ту спичку. Мне ты этого не говорил.
— Ты кричал на меня. Я не мог думать.
— Кто дал тебе спички?
— Марк.
— Марк дал тебе упаковку спичек?
— Нет. Одну.
— Он только передал тебе одну спичку?
— Ну да.
— Как ты зажег эту спичку?
— Я не зажигал.
— Как-то же она зажглась, Бен?
— Она уже горела, когда он мне ее давал.
Я глянул на себя вниз, смутно осознавая, что, сам того не замечая, поднялся на ноги.
— Марк дал тебе зажженную спичку?
— Ну да.
— Он велел тебе бросить ее?
— Я не помню, говорил ли он это.
— Бен. Ты должен попытаться вспомнить. Это важно. Это по-настоящему важно.
— Он вел себя так странно. Все время твердил, что все будет хорошо, если я сделаю. Во всей стране. Он говорил, что все будет снова хорошо. Я смогу все устроить.
Долгая холодная дрожь охватила меня с затылка и сбежала вниз по позвоночнику.
