— Кто ему звонил?
— Я не знаю. И он не знает. Кто-то взял и позвонил, чтобы сказать ему это. Такие имени своего не называют.
— И он поверил этому? Услышав от какого-то безымянного незнакомца?
— Рассел. Это правда.
— А-а, — опомнился я. — Верно.
— Он спросил меня. По-моему, ему хотелось не верить этому, но он приехал в пекарню и просто спросил меня, глядя прямо в лицо: «Это правда?» Может быть, мне следовало солгать. Но я никогда не лгала отцу. Ну. О чем-то важном. Детские враки могли быть, когда я была моложе.
— Ты сказала ему, что ничего не было?
— Разумеется, сказала. И, по-моему, он мне верит. Надеюсь, что так. Только где-то в глубине души он должен сомневаться. Плюс наше ничего и его ничего — две очень разные вещи, Рассел. В его культуре… в нашей культуре, если мужчина и женщина остаются наедине в спальне посреди ночи, это очень и очень что-то. Чем бы они ни занимались.
— Я поговорю с ним.
— Нет! — она буквально выкрикнула это. Я даже подпрыгнул. — Не надо, ты должен оставить его. Предоставь это времени. Это главное, почему я позвонила: предупредить, чтобы ты держался от него подальше. Даже я не пыталась бы говорить с ним сейчас. Пока он не успокоится. Если понадоблюсь, я буду в пекарне. В комнатке наверху. Некоторое время домой я ездить не буду. Если ты захочешь заглянуть. Только не приходи, когда он поблизости.
Голова поплыла. Я вжался лбом в ладонь. Крепко. Словно мог физически утихомирить свои мысли. Не соображая, о чем спросить прежде всего.
— Ты боишься его? Он побьет тебя?
— Да. И нет. Да, я его боюсь. Нет, он меня и пальцем не тронет. Но прямо сейчас я не могу быть рядом с ним. У меня, знаешь ли, тоже нрав есть. И он у меня — от него. Мы оба наговорили такого, чего назад уже не взять. Мне нужно держаться подальше, пока все не уляжется.
Кстати, об «уляжется»… Я считал каждый вдох. Старался сделать их поглубже.
— Мне так жаль! — выговорил я.
— Не надо. Пожалуйста. Эта затея была до самой мелкой мелочи такой же моею, как и твоей.
— Я какое-то время совсем не должен приходить к тебе?
— Приходить можешь, но только в мои дни. Когда его здесь нет.
Я еще немного подышал. Хотелось задать с десяток вопросов о нашем будущем. Если оно и впрямь у нас еще было. Но я боялся: вдруг, если я спрошу, она возьмет да и ответит на них. Решил следовать ее инструкциям и дать всему улечься.
— У меня покупатель, — сообщила Анат. — Поговорим, как только смогу.
И она отключилась. Я даже попрощаться не успел.
— Ты плохо выглядишь, — сказал Бен. — Вид такой, будто тебя в самом деле что-то гложет.
— Пойдем со мной. Мне надо сообщить тебе кое-какие вести. — Мы стояли рядом за раздвижными дверями Герсонова рынка. Настолько близко, что, пока мы говорили, двери держались открытыми.
— Плохие вести?
— Ну да. Достаточно плохие. Только все равно — обращай внимание, куда мы идем. Хорошо? Остановка автобуса в той стороне. Смотри в ту сторону. И… видишь светофор? Ты идешь до угла, где этот светофор.
— Хорошо. Но, по-моему, завтра…
— Так. Знаю. Слишком скоро. Я вовсе не прошу тебя проделать это самому завтра. Только все равно — обращай внимание, ладно?
Мы пошли.
— Что за вести? — спросил он, силясь поспевать за мной.
Я был слишком возбужден, чтобы примерять свой шаг под его. Вот и уходил постоянно вперед. Остановился на углу и ждал, когда он меня догонит.
— Видимо, это может подождать, пока мы вернемся домой. — Наверно, не стоит сообщать Бену плохие новости на людях. А вдруг он в упадет обморок или его охватит приступ гнева прямо посреди Коннер-авеню?
— Нет, ты должен мне рассказать, — сказал он. — Не то меня страх будет слишком долго разбирать.
— Ага. Ладно. Но сначала… видишь, где тебе надо будет повернуть?
— Нет.
— Ты не знаешь, где автобусная остановка?
— Нет.
— Она справа.
— Справа.
— Вон там.
— A-а. Там. Хорошо. Мне видно зоомагазин. Идти до зоомагазина, верно? Что за плохие вести?
Я зашагал дальше.
— Это о Винсе. Винсе Баке. Его убили в Афганистане. — Никакого отклика. Оглянувшись через плечо, я увидел, что Бен отстал на добрых шесть шагов.
— Ты не мог бы помедленнее, дружище?
— Извини. — Я остановился, поджидая его. — Ты слышал, что я сказал?
— Ага. Винс. Что такое Афганистан?
— Страна, где мы ведем войну.
— А-а.
— Ты понимаешь, что значит, когда кого-то убивают?
— Думаю, это значит, что больше я их не увижу.
— Точно. Именно это оно и значит.
— Мне нравится Винс.
— Да-а. Мне тоже. Готов прошагать еще немного?
На этот раз я старался идти помедленнее. Мы дошагали — более-менее вместе — до угла.
— Зоомагазин там, остановка автобуса здесь, — напомнил я, указывая. — Это очень легко.
— Ну так. Я же просто шел за тобой следом.
— Но ведь мы говорили, куда надо идти. Куда тебе надо идти, когда ты выйдешь с рынка?
— Я не помню.
— До светофора.
— Светофор! Правильно!
— Потом куда?
— Я не помню.
— Как ты можешь не помнить? Ты же любишь животных, верно?
— A-а! Зоомагазин!
— Точно. Теперь. Еще раз. Куда идти, когда ты вышел из рынка?
Безответно. Мы простояли на углу добрую минуту. Ну, не добрую минуту. Но — минуту. Бен так и не ответил.
Я, вздохнув, пошагал к автобусной остановке, а он — следом за мной.
Мы сидели, прислонившись спинами к прохладной скамейке на фоне рекламы похоронного бюро. Смотрели в сторону прибытия автобуса. На тот случай, если автобус появится. Когда-нибудь.
Бен заговорил первым:
— Ты злишься на меня, дружище?
— Нет.
— A-а. Хорошо.
— Но я и в покое тебя не оставлю, учти. Мы продолжим учиться этому.
— А-а, — произнес Бен.
И это прозвучало менее оптимистично, чем его предыдущее «а-а».
22 ноября 2001 года
Было это двенадцать несчастных дней спустя, в 7:05 утра, когда мне позвонили и сообщили, что Бен вовремя не появился на работе. Я стоял у стойки Анат, выбирая себе пончик в сахарной пудре. И умирая тысячью смертей. Судя по выражению ее лица, она умирала примерно в том же количестве.
