— Все у меня хорошо, — прозвучало в ответ. Голос ее был мягок. Близок. Нежен. — Понимаю, что разбудила тебя, и понимаю, что напугала. Прости. Просто захотела поговорить с тобой. А твой номер прямо тут, на холодильнике…
— Ты уже в пекарне?
— А я домой так и не поехала. Потому как сообразили, что глупо будет мне ехать до самого нашего дома в восемь-девять часов вечера, а потом обратно до самой пекарни в четыре утра. Так что я устроилась в комнатке наверху. А вот теперь не могу уснуть. Я скучаю по тебе.
Я лежал, не двигаясь, чувствовал, как кровь и все органы во мне быстро оживают, наливаясь теплом.
— Я тоже скучаю по тебе.
Потом долго никто из нас ничего не говорил. И тут меня стукнуло: а ведь мы, возможно, сейчас об одном и том же думаем, о том, что разделяют нас всего две минуты ходьбы.
— Мне надо оставаться здесь, — выговорил я. — Или не надо?
— Я не знаю, — долетел в ответ тихий голосок. Почти шепот. — Тебе надо?
— Сейчас приеду.
Анат встретила меня у кухонной двери пекарни, схватила за руку и повела наверх. Лицо у нее было напряженное и взбудораженное.
— Я только и делала, что волновалась после того, как мы поговорили по телефону. — Не успел я и рта раскрыть, чтобы спросить почему, как она сказала: — Надеюсь, ты не думаешь…
— Нет, — сказал я. — Этого я не думаю.
— Ох. Слава всему святому.
Я сел на край кровати (больше сесть было некуда). Огляделся. Комнатка была маленькая, футов, может, шесть на десять. Ванной видно не было. Наверно, приходилось пользоваться той, что внизу. Одна кровать с тумбочкой и лампой на ней, а рядом стакан для питья и бутылочка воды. По другую сторону кровати небольшой стеллаж из полок, на которых было сложено кое-что из одежды. Это напоминало мне монастырскую келью. Пусть в монастыре мне бывать и не доводилось.
Анат подошла и села рядом со мной, но не слишком близко. Подала мне руку, я взял ее и держал. Сердце мое не колотилось — и не млело. Ему просто было тепло. Очень.
Впервые в жизни я чувствовал себя наполненным теплом до краев.
— Рада, что ты понимаешь, — сказала она. — Я должна оставаться девственницей. Пока не выйду замуж. По крайней мере мне приходится хотя бы в этом идти отцу навстречу. Понимаю, ты, видно, думаешь, что он не узнает. Но я-то буду. Я буду знать.
Я приложил палец к ее губам.
— Это прекрасно.
Она склонилась и поцеловала меня. Нежно. Ласково. Почти неуверенно, но не совсем. Скорее — заботливо. Анат отпрянула, и мы смотрели какое-то время в глаза друг другу, а потом разразились непроизвольным, неудержимым, стеснительным приступом улыбок.
Я любовался ее волосами. Отвел их с ее плеч.
— Я думал, ты больше вообще не захочешь говорить со мной после вчерашнего, — сказал я.
— Зачем ты это говоришь?
— Из-за Бена.
— Ой, нет. Как раз наоборот. Было так приятно смотреть на тебя с ним. Не будь я уже так увлечена тобой, я бы увлеклась после вчерашнего вечера.
— Правда? С ним я хорош? Я как-то не чувствую этого.
— Ты чересчур строг к себе. Ты поправляешь его, когда он того заслуживает. Зато потом, в других случаях, многое ему спускаешь. И ты такой терпеливый. Как хороший родитель. Ты будешь прекрасным отцом.
— Ты думаешь?
— Я знаю. Ты же хочешь детей, правда?
— Обязательно хочу.
— Сколько?
— Всегда думал о двух, — сказал я. А потом добавил: — Но я безумно сговорчивый. — На случай, если у нее были иные замыслы. — А ты? Тебе какое число больше пригодно?
— Двое. Идеальное число. Два. И Бен будет, по-моему, хорошим дядей для двух детишек.
— Ну да, у них будет много общего.
Она рассмеялась. И все на свете стало чудесно.
Все. Даже Бен.
Потом она откинулась на спину, и я лег рядом. Мы вместе смотрели в потолок. По штукатурке потолка расползались трещинки. С ними мне было легче думать про краску на мамином доме. Помню, казалось, что я всегда буду любить эти трещинки. Не потому, что они вынули из моей совести занозу из шелушившейся краски, а потому, что я был так счастлив в ту ночь, когда запоминал их.
Через некоторое время Анат подвинулась поближе и положила голову мне на грудь, прямо около шеи.
Так мы лежали вместе, казалось, минут десять-пятнадцать, а потом она подняла левую руку и глянула на часы.
— Опоздала, — сказала. — Мне надо ставить тесто на пончики.
Я сел. Взял ее за левую руку. Сам посмотрел на часы. Была почти половина пятого. Наши десять-пятнадцать минут в действительности протянулись куда больше двух часов.
— Хорошо, брат, — сказал я. — Идем.
Бен стоял у выхода из гаража, словно поджидал, когда я выведу машину. Хотя я предупреждал, что сегодня мы поедем на автобусе. Хотя я уже стоял у конца подъездной дорожки.
— Зачем?
— Надо показать тебе, что ты на такое способен.
— Так машина же прямо здесь. Ты мог бы просто отвезти меня.
— Зато, если я просто буду возить тебя, ты никогда не поймешь, что способен на это.
— А я не очень-то и думаю, что способен.
Я вздохнул. И пошел туда, где он стоял.
— Ты знаешь, что можешь доехать на работу на автобусе со мной, так? Со мной, предупреждающим, прямо в автобусе, где тебе выходить и все прочее?
— Ага.
— Ну, так это все, что мы и проделаем сегодня. Пошли.
— Зачем?
— Бен. Я сказал — пошли.
Мы вместе прошагали бок о бок два с половиной квартала до автобусной остановки. Я должен был раз за разом замедлять шаг, чтобы идти с ним вровень. Приходилось дышать и осознанно напоминать себе о необходимости щадить его чувства.
Женщина в банном халате выпустила собачку в палисад пописать. Она приветственно махнула рукой, словно мы были давешними, но пропавшими друзьями.
— Привет, Бен! — выкрикнула она. — Привет, Расти! С возвращением домой, Расти!
Я махнул в ответ, но промолчал.
Бен же откликнулся:
— Доброе утро, миссис Гивингтон.
— Куда это вы оба отправились в такую рань?
Бен ответил:
— Мой брат учит меня ездить на работу на автобусе.
Женщина помрачнела лицом.
— Ох, — произнесла она. — Что тут скажешь. Удачи вам.
Я понимал: вся вселенная желала, чтобы я увидел в том знамение.
Только я отказывался видеть.
