Я отступил и посмотрел ей прямо в лицо. Вид у Анат был удивленный. Но не безрадостный. Тут-то меня и отпустило. Мое сердце наконец перестало стучать. Я подумал: «О, слава богу». Не знаю, сколько бы еще я смог выдержать, если бы сердце продолжало так молотить. Однако, как я успел заметить, когда мои губы наконец коснулись ее губ, сердце остановилось. Нет, я не имею в виду, что сердце перестало биться. Ну, почти.
Почти перестало. Зато оно сомлело. Обратилось во что-то теплое, вязкое и текучее, как желе, которое никак не дойдет до нужного состояния. Тягучее, но разлить можно. И оно сразу начало исчезать по каплям.
Это был решительный шаг в верном направлении.
— Если мне не следовало делать этого… — начал я голосом чуть выше шепота. Только, по правде говоря, закончить фразу не представлялось возможным. Если только я не был готов сообщить ей, что сожалею и прошу прощения.
Я не сожалел. Ничуть.
Может, нужно было бы сказать: «Если мне не следовало делать этого, то я этого больше не сделаю». Как бы сильно мне этого ни хотелось. Как бы я о том ни сожалел.
Но ничего этого я не успел сказать, потому что почувствовал, как ее рука вплелась мне сзади в волосы, Анат притянула к себе мое лицо и… подарила ответный поцелуй. Неспешнее на этот раз. Нежнее. Сердечнее. На этот раз мы оба понимали: нет никакой опасности, что момент улизнет.
Анат отпрянула и нахмурилась. Будто издалека до меня доносились ее слова:
— О, Рассел, ну что мне с тобой делать? — звучало это, скажем так, не совсем нежно.
Я уселся на запечатанный бочонок кленовой глазури. Счастье еще, что этот бочонок кленовой глазури был рядом.
Какое-то время я смотрел на линолеум.
Сердце мое стремительно летело куда-то вниз. Оно, как воздушный змей, оказалось на конце длинной бечевы. В невесомом положении. И когда Анат сказала свои слова, возникло ощущение, что сердце так ударило по линолеуму пекарни, что от него уже никогда больше не будет пользы ни мне, ни кому бы то ни было еще.
Я не думал, что буду способен говорить. Но сумел.
— Тебя послушать, так я совсем больной.
Я для самого себя говорил, как Бен. Как Бен, произносящий: «Пожалуйста, не уезжай, брат». Смиренное горе. Чистое и неподдельное.
Анат села на бочонок вишневого повидла, совсем рядом со мной, ее бедро касалось моего.
— Я ничего такого не имела в виду. Ты же это знаешь.
Она провела рукой по моим волосам. Всего один раз, но и этого хватило. Потом она убрала руку.
— Что же ты имела в виду?
Я услышал ее вздох. Все не мог заставить себя взглянуть на нее.
— У меня такое чувство, словно я прошла половину улицы, по которой, я знаю, мне нельзя ходить. Но вот она, я, тут. И я не знаю, что делать. Все, кажется, само собой происходит.
— Ну да, так и есть, — сказал я, чувствуя, что не владею ни собственным разумом, ни телом. Потом я вдруг перескочил на совсем другое. — Объясни мне это. Почему тебе нельзя ходить по этой улице. Неужели в вашей культуре ты обязана оставаться одна на веки вечные?
— Нет, разумеется, нет. Но есть определенный путь, как это делать.
— И это?..
— Как мне объяснить? Это просто… по-другому. Это решать не только тебе и мне. Тебе понадобилось бы узнать меня и в то же время моего отца. В общем, мою семью. Но мой отец — единственная семья, какая есть у меня. Так что… ты приглашаешь нас в гости на обед или на чай. А мы в ответ приглашаем тебя к себе. Много раз, пока мы все хорошо не узнаем друг друга. А потом…
Я ждал. Не терпелось услышать конец этой фразы. Только она ее так и не закончила.
— А потом — что?
— Мне нельзя говорить этого.
— Но мне же нужно знать.
— Давай я начну сначала. Мне не следовало так начинать. Ты знаешь, говорить «ты» и «я». Так что давай просто скажем: «Человек должен…» Предположительно. Скажем, мужчина знает женщину и ее семью, по крайней мере, пару месяцев. Может быть, больше. Установленных правил тут нет. И тогда, если он все еще желает перевести это на следующий уровень…
— Рано или поздно тебе придется произнести это, ты ж понимаешь.
— Он просит у ее отца ее руки, согласия на брак с ней.
— От черт, только и всего? Я-то думал, будет нечто ужасное.
— Рассел, мы знаем друг друга всего…
— Прекрасно, — сказал я и вскочил на ноги (когда вновь мог полагаться на свои колени). — Мы сделаем все по-правильному.
— Тебе легко говорить, Рассел. Но ты не знаешь моего отца.
— Твоему отцу я нравлюсь.
— Это потому, что он не видел, что тут произошло.
С минуту я стоял, стараясь уяснить сказанное. Стараясь найти этому место в мыслях. Анат встала, дружески меня обняла.
— Мы сделаем по-правильному, — сказал я. — Он желает тебе счастья.
— Да.
— Значит, со временем поймет.
— Надеюсь.
Я схватил ручку своего бочонка и потащил его из кладовки. Тяжело. Скользнув по полу, он остановился возле пекарского стола. Как раз там, где мне и нужно было. Проходя мимо окна, я согнулся и проскочил под ним. И опять уселся на бочонок.
— Ты что делаешь? — спросила Анат. Словно бы все это ее забавляло.
— Так, если придут или будут проходить, то не увидят меня здесь с тобой.
— А-а, — протянула она.
И вернулась к работе, посылая муку в смеситель.
Долгое время мы оба молчали. Понимаю, что нельзя говорить ни за кого другого, только уверен, что оба мы думали об одном и том же.
— Есть в этом и еще кое-что хорошее, — сказал я, убеждая самого себя в очевидном. Мой личный способ затягивать обсуждение. — Бен узнает вас намного лучше. И, может, ему все понравится, и я смогу съездить в Нью-Йорк. Ты же понимаешь. Дней так… через десять.
— Как я понимаю, пока его эта мысль не греет.
— Он часами плачет.
— О-о.
Еще несколько секунд — и я встал.
— Значит — это неправильно, — сказал. — Да?
— Тебе незачем уходить.
— Нет, есть зачем. Мы сделаем это как положено. Я приду к тебе в семь. Или несколькими минутами раньше. Но я пойду не через кухню.
Я заставил себя уйти, не оглядываясь. Иначе сомневаюсь, что я бы вообще ушел. Пройдя половину стоянки, с облегчением услышал, как Анат позвала меня по имени:
— Рассел.
Я обернулся. Ведь это она попросила меня обернуться. Мне безумно хотелось обернуться. Только я не мог себе этого позволить.
— Я уже по тебе соскучилась.
