— Мне нужно поговорить с тобой кое о чем.
— Ты уже сказал это.
— Я должен буду вернуться в Нью-Йорк собрать вещи. И все упаковать. И переправить сюда. Товарным поездом, в фургоне для перевозки мебели или еще как-нибудь. — Я шутливо притворился на минуту, будто могу позволить себе любой из этих вариантов.
— Ладно, — произнес он.
Я искренне радовался. Впервые за долгое время. И тут где-то на задворках сознания зазвучал тоненький голосок: «Что-то слишком все просто. Остерегись».
— Тебя все это устраивает?
— Да. Как только мама вернется.
У меня сердце ушло в пятки. Это было неожиданно. Я-то думал, что уж по крайней мере это мы преодолели.
— Брат. Я тебе уже говорил, и не раз. Мама не вернется. Ты уверял меня, что понял это.
— Тогда не уезжай.
— Но мне нужно.
Пауза. Примерно такая, что можно было сосчитать до трех. Потом он принялся тихо всхлипывать. Он не метался по комнате, ничего не повторял. Такое не назовешь приступом гнева. Он просто стал плакать. Подавленно. Жалко. Душераздирающе.
— Я не оставлю тебя одного, ты же знаешь.
— С кем я буду?
— С тобой побудут Анат и Назир. Тебе же нравится Анат.
— Я не знаю ее.
— Нет, ты ее знаешь. Ты сам мне говорил, что она славная.
— Я знаю ее, когда она приходит в магазин. Она славная, когда приходит в магазин. Я не знаю, какая она, если она останется здесь. У меня никого нет, кто бы здесь оставался, кроме тебя.
У Бена потекло из носа, и я сунул ему салфетку, оставшуюся после ужина.
— Это неправда, брат.
— Нет, правда, дружище! — впервые за вечер Бен поднял голос. — Ты мой единственный друг.
— Уживался же ты с Джесперсами.
— И это было ужасно! Я им не нравился.
Вот те раз. Проблеск того, что можно назвать разумным. Про себя я еще прибавил к этому тот раз, когда он заявил, что мне «нравится» Анат. Две редкие случайные области, в которых Бен не проявлял безумия.
— Это займет всего-то дня четыре.
— Четыре дня! — Бен завыл, растягивая фразу бесконечно, так, словно речь шла о четырех жизнях. — Тебе нельзя уезжать. Пожалуйста, не уезжай. Не уезжай, брат. Они же не знают, во сколько я ложусь спать. Что, если они не привезут меня вовремя на работу? Мистер Маккаскилл будет недоволен, если меня не привезут на работу вовремя.
— Я расскажу им все, что нужно.
Говоря это, я бросал быстрые взгляды на счета. Когда я поднял голову, Бен готовился исчезнуть. Сползал со стула прямо на ковер. Будто его кости растворялись сами собой. Я встал и подошел к нему. Опустился рядом на колени. Мне были слышны толчки между всхлипами. Но едва-едва. Должно быть, Бен старался всхлипывать как можно тише.
— Пожалуйста, не уезжай, брат, — прошептал он.
Я не знал, что сказать, поэтому просто молчал.
А он снова прошептал:
— Пожалуйста, не уезжай, брат.
Тридцать один раз. Пока я не сдался и не вышел из комнаты.
Сколько раз после этого — не могу сказать.
Я знаю, что не должен был уходить. Погано себя чувствовал, оставляя его одного вот так: на ковре, наполовину под столом. Мне следовало остаться и попытаться его приободрить. Только ободрить его могло одно-единственное средство. Ничего не годилось, кроме моего обещания никогда не уезжать от него, хотя бы и на один день. А пообещать такое я не был готов.
Я надолго залез в горячую ванну, нарочно просидел там как можно дольше, пока не понял, что уже, должно быть, почти восемь часов.
Тогда я вернулся в столовую. Там же был и Бен. Там же, где я его и оставил. И все еще тихонько плакал.
— Давай-ка, братишка. Пора вставать. Тебе пора ложиться спать. Об этом мы поговорим в другой раз.
— Хорошо, — произнес Бен.
— Тебе надо подстричься, братишка. Вид у тебя малость потрепанный.
— Хорошо.
— Куда мама тебя стричься возила?
— Она не возила.
— Сама стригла?
— Ага.
— Думаю, у меня не получится. Наверное, придется сводить тебя к парикмахеру.
— Нет! — Бен практически взвыл. — Пожалуйста, не надо. Я не знаю его. Знаю по тому, как он в универсам приходит, но не знаю по тому, как он будет стричь волосы. Ты постриги. Пожалуйста, а?
— Ладно. Прекрасно. Я попробую.
Это было единственное разногласие между нами, в котором я мог уступить.
Я смотрел ему вслед, пока он ковылял на непослушных ногах по коридору к себе в комнату, все время потихоньку всхлипывая.
24 октября 2001 года
Все случилось быстро и непредсказуемо. И в какой-то мере это было неизбежно. Все одновременно. Все закрутилось в то, чему предстояло определить мою жизнь.
Случилось это на следующее утро. В среду, в первый день, когда Анат возвращалась после невыносимо долгих двух выходных дней. И опять мне не удалось поспать.
Под глазами у меня пролегли темные круги. Я был — по ощущениям — на грани срыва. Даже по меркам моей ужасающей новой обыденности.
Я вышагивал через стоянку примерно в четверть пятого утра, петляя, словно улавливающая след ракета. Не могу сказать, о чем я думал, потому что знаю: я не думал. Я щелкнул выключателем своего несчастного мозга. Какое же это было облегчение!
Помню только, как стучало сердце. Мое сердце устало так сильно биться. Позвольте, я все расскажу.
Бороться с чем-то можно только до поры до времени. Потом приходится делать бросок в ту или иную сторону. Просто чтобы завершить борьбу. Что-то должно уступить.
Анат подняла голову, увидела меня в проеме кухонной двери, и глаза ее засияли. Это придало мне сил, как раз тогда, когда я легко мог сорваться.
Я вошел.
— Привет. Вы жутко выглядите, — заговорила она. Правда, радостно. — У вас такой вид, словно вы целыми неделями не спали.
Я шел прямо на нее. Она отступила на два шага от стола. Возможно, была немного не уверена в моих намерениях. В моей напористости.
В этом мы с ней были заодно.
Я не остановился, подойдя к ней. Просто продолжал шагать.
И Анат ничего не оставалось, как отступать назад.
Я заставил ее отступать до самой кладовой. Сердце мое стучало, стучало. Стучало.
— Что вы делаете? — спросила она, смеясь.
Я поцеловал ее.
Поцелуй вышел недолгим, но страстным. Восторженным. Потом я понял, что надо удостовериться. Потому что, ну я имею в виду… наконец-то обрести уверенность в происходящем — дело в таких случаях хорошее. Только все равно в подобных ситуациях безумно важно согласие.
