Я глянул на часы над кухонной плитой. Без двадцати пяти четыре.
— От трюмо, — выразился я, быстро обрядив слово «дерьмо» в нечто более приемлемое в общении. — Я уснул. Передайте ему, что я прошу прощения. Скажите, я примчусь мигом.
Повесив трубку, я в прямом смысле побежал к машине. Уже на ходу, помнится, подумал, какую жуткую кучу сожалений-прощений я натворил только за один день.
Бена я нашел расшагивающим по прямым углам перед Герсоновым рынком. Видно было, что он успел поплакать. Когда я просигналил, он с испугу сбился со своего узора и стал волочить ноги так, будто ничто уже не позволяло ему оторвать их от земли.
Доковыляв до машины, он забрался на пассажирское сиденье.
— Ты опоздал, — сказал он.
— Знаю. Извини.
— Ты не должен опаздывать.
— Я уснул. Правда, сожалею.
— Мне не нравится, когда ты опаздываешь.
— Понимаю. Мне ужасно стыдно. Но я уже здесь. Можем ехать дальше?
Очевидно, что я забыл, с кем разговариваю.
— Я никогда не опаздываю, — заявил Бен, когда я остановил машину возле маминого дома.
— Это правда, — кивнул я. — Ты — никогда.
Хотелось поскорее попасть в дом, хотя я не очень-то понимал, почему, ведь Бен, даже оказавшись внутри, вряд ли бы остановился.
Марк по соседству поливал лужайку, к тому времени, как я одолел половину дорожки к крыльцу, он бросил шланг и стоял перед нашим газоном, меньше чем в трех шагах от меня.
Марк Джесперс — последнее, в чем я нуждался в денек вроде этого.
— Слышь, Расти. Что у тебя с этой арабкой?
— Не сейчас, Марк.
— Это что, типа новый роман в мелком городишке?
— Это единственное, что ты в ней заметил? Что она египтянка? Ты смотрел на нее, и это все, что ты увидел?
— Ну, она мусульманка. Так? Она верит в Аллаха.
Я вздохнул. Хотел просто прорваться к своей входной двери. Только в Марке ощущалась сила и агрессия, и, мне казалось, от разговора на эту тему уже было не уйти.
— Я не знаю, какой она религии. Никогда не спрашивал.
— Впрочем, она вроде как смазливенькая. То есть если ты по такому делу. Целок ломишь?
Я ударил его.
Я ударил его прежде, чем сообразил, что я сейчас его ударю. Это просто как-то само по себе получилось. Я с силой махнул кулаком и соединил его с челюстью Марка, он отпрянул назад, но не упал.
Возможно, это походило на сцену из какого-нибудь боевика, в которой последовала бы выверенная и очевидная реакция, которую я воспринял бы как должно. Только ни разу в жизни я никого не бил кулаком. Понятия не имел, что бьющему при этом так же больно, как и тому, кого бьют. Я всеми силами сдержался, чтобы не взвыть, обхватив свою поврежденную руку здоровой.
Потом Марк уложил меня сильным ударом справа, который пришелся в кость рядом с моим левым глазом. Он навалился на меня, потом отпрянул, чтобы задать хорошую трепку, однако удара так и не последовало.
Вместо этого я лишь услышал вопль Бена:
— Не смей так делать!
Я сел.
Марк лежал на спине на нашем газоне, Бен упирался коленом ему в грудь, наставив палец прямо Марку в лицо. Словно отчитывал четырехлетнего карапуза.
— Не смей бить Расти! Никогда не трогай Расти!
Несмотря на рост Бена, Марк был намного крупнее и сильнее. Ему только и нужно-то было упереться локтями в землю, толкнуть посильнее — и он бы сбросил Бена на газон. Но он не пошел против Бена. И против меня тоже. Лишь глянул на меня через плечо с выражением преувеличенного презрения. Потом проследовал к себе во двор и поднял шланг. Я слышал, как зашипела вода, когда он сжал наконечник.
Бен стоял надо мной, разглядывая мое лицо.
— Почему он тебя ударил?
— Давай-ка сначала зайдем в дом. Дай мне руку. — Он протянул мне свою громадную ладонь, и я поднялся на ноги. — Пошли домой.
— Но почему он тебя ударил?
— Я ударил его первым.
— Почему ты ударил его первым?
Я силился вставить ключ в замок, но руки тряслись. Попасть удалось только с седьмой попытки, и мы благополучно вошли в гостиную.
— Почему ты ударил его первым?
— Потому, что он сказал кое-что про Анат.
— Что он сказал?
— Бен, это долгая история.
— То, что он сказал, было плохим?
— Очень плохим.
— Ему не следовало говорить гадости.
— Но он говорит.
— Но даже если и говорит. Тебе не следовало его бить.
— Понимаю.
— Но ты ударил.
— Бен! — рявкнул я. Резче, чем хотел.
— Что?
— Я немного расстроен. Мы можем хотя бы минуту помолчать?
— Хорошо. Что на ужин?
Я вздохнул.
— Хочешь макароны с сыром?
— Ага.
— Посмотри телевизор, пожалуйста, пока все будет готово.
— Хорошо.
В кухне я провел божественные, тихие двадцать минут. Почти хватило, чтобы прийти в себя. Или, по крайней мере, в того себя, каким я был до всего этого. Прелестная тишина лишь время от времени прерывалась хохотом во все горло из телегостиной.
Я набрал льда в бумажное полотенце и приложил к глазу, взявшись за дело. Время от времени я переносил лед на костяшки пальцев правой руки. Разок сделал перерыв и проглотил четыре таблетки аспирина.
В конце концов я поставил на стол две плошки мелко просеянной муки с восстановленным сырным порошком и два стакана молока.
Потом позвал Бена идти есть.
Телевизор умолк.
Как показалось, много времени спустя Бен появился и сел за стол. Взял свою вилку.
— Салфетку, — напомнил я.
— Ой, верно.
Он тряхнул бумажной салфеткой и аккуратно расстелил ее на коленях.
Затем набросился на еду, смолотив добрую половину ужина за пять-шесть приемов.
— Вкусно?
Бен кивнул. Казалось, он был погружен в свои мысли. Что бы «мысли» ни значили для Бена.
— Что? — спросил я. Хотя не понятно, зачем.
— Ты ведь и в самом деле опоздал, — сказал он.
13 октября 2001 года
В пекарню я пробрался в 6:51 утра. Только не через кухонную дверь. Грустя и физически ощущая утрату, которая занозой впилась мне под ребра, давила на сердце и не давала вздохнуть полной грудью, я воспользовался входом для покупателей.
