Не было уверенности, что я хотел сказать последним предложением. В мозгах все еще была полная каша.
— Он… я врача имею в виду… все твердил, что произошло чудо. Вот, наверно, мама и я ожидали… понимаете… полного чуда. И, может, так оно и было, но… то есть… Что я имею в виду? Не знаю, как мама, но я-то ждал, что мы войдем, а Бен будет насмехаться надо мной, звать меня глупышом и уверять врача, что для выздоровления ему нужна совсем другая компания. А произошло все совсем не так.
Я умолк, ожидая, не посмотрит ли Анат на меня. Но, сколько бы я ни тянул паузу, она продолжала нарезать тесто. По-моему, она саму себя боялась. Опустив глаза, я заметил, что тыльная сторона моей правой ладони была по-прежнему в муке. Оттирать ее я не хотел. Может, вообще никогда.
— Так вот, я вхожу, и Бен поднимает взгляд. Шел я на шаг-другой за мамой. И Бен смотрит на нее, потом на меня. И лицо у него просто светится. Засияло при виде мамы, засияло (и, может, еще больше) при виде меня. И говорил он плохо, слегка невнятно, но разобрать сказанное было можно. Он произнес: «Мама моя и мой братишка! Смотрите, это моя мама и мой братишка!» Я вас, Анат, не обманываю, Богом клянусь, ничего не преувеличиваю и не разыгрываю: я обернулся посмотреть, не стоит ли за мной еще кто. Буквально. И никого там не было. Врачи несколько дней предупреждали нас, что многое может быть утрачено. Что угодно, в общем-то. Что память может чудовищно ухудшиться. Возможно, он даже не будет знать, кто мы такие. Не будет, может быть, знать, кто он такой. И что память, возможно, вернется, или, возможно, вернется частично, или, вероятно, не вернется вовсе. Так что я просто стоял в палате, не сводя с Бена глаз, а он так ликовал при виде меня. И я подумал: «О, Бог мой. Бен забыл, что ненавидит меня». Поначалу мы подумали, что он стал называть меня «братишкой», потому как не помнил моего имени. Месяцев через шесть ему стало лучше. Главным образом физически. По большей части в отношении моторики. Навыков ходить и говорить. Но потом — застопорилось. И с тех пор, по сути, ничего не изменилось.
Я ждал. Но Анат продолжала молча работать.
— Вот то, о чем я хотел вам рассказать, — произнес я.
Взгляд ее скользнул по моему лицу, но не задержался на нем. Я подождал. Потом продолжил. А что еще я мог поделать?
— Мне нужно, чтоб кто-нибудь объяснил мне, как повреждение мозга способно сделать человека приятнее.
— Это невозможно, — сказала она.
— Вы бы так не посчитали.
— Приятное уже должно было быть там.
— Но потому-то я вам все это и рассказал. Чтобы вы поняли…
Анат подняла взгляд, но не на меня. Она смотрела на дверь.
— У нас покупательница. — Голос ее звучал тихо. Почти заговорщицки. Как намек: мне не следует быть одному на кухне с ней, когда у нас посетитель.
Только было уже поздно.
Я все гадал, у кого это «у нас». У нас с Анат появилась покупательница, хотя пекарня и не была моей? Или покупательница пришла к Анат с Назиром, хотя Назир и спал дома?
Я взял свой нетронутый пончик на бумажной тарелочке и понес его в кафетерий, где стояли столики для посетителей.
Покупательницей оказалась женщина, имени которой я не знал или, во всяком случае, не помнил, но она была матерью девочки, с которой мы учились в одной школе.
— Доброе утро, — произнес я, переусердствовав нотки на три в громкости и живости. — Мне пришлось взять пончик прямо с пылу с жару сегодня. Времени разложить выпечку на витрине не было.
Повернувшись, я указал на пустые лотки, словно подтверждая свои слова.
Получилось у меня плохо. Я немного переигрывал. Но я понятия не имел, как с этим справиться.
Налил себе кофе и сел, поедая пончик и смотря, как Анат обслуживает посетительницу. Ожидая, когда женщина уйдет и я смогу продолжить разговор с Анат.
Но, когда женщина расплатилась и ушла, не успел я и рта раскрыть, как «у нас» появился еще покупатель, пожилой мужчина.
Горожане одолевали свой страх перед именем Назира.
Люди со многим смиряются.
Глянув в окно, я увидел, что уже светло. И люди поехали на работу. Я понял, что и в самом деле не следует околачиваться на кухне под чужими взглядами. Люди станут говорить. В маленьком городке жители любят посплетничать.
Я прощально махнул Анат рукой, как раз когда она рассчитывалась с пожилым мужчиной. Думаю, я выбрал время нарочно, чтобы она не могла возразить.
Ехал обратно с ощущением, будто в желудке застывает мокрый цемент. И это определенно был не пончик. Пончик был невесомей тумана.
Анат позвонила в мою дверь через несколько минут после полудня. Я открыл как был, в тренировочных брюках и белой футболке, и то и другое только что куплено, а потому нелепо угловато и непривычно. Я спал, и, уверен, мои волосы были ужасно всклочены.
Я просто стоял и, мигая, смотрел на нее. Не мог поверить тому, что видел. За пределами пекарни я ни разу Анат не видел. Никогда не видел ее при полном свете. И все же смог сосредоточиться на ее глазах. Ее черные глаза сияли. Только не могу сказать почему. Где-то в них таилась привязанность. А еще — страх. И выходило так, будто страх был сильнее.
— Я разбудила вас. Простите.
— Нет, ничего страшного. В самом деле. Входите.
— Мне нельзя.
Наше неловкое стояние затягивалось. Хотелось спросить, почему она вообще пришла, если ей нельзя быть здесь, но у меня такое в вопрос никак не складывалось. Наверно, такое и не могло сложиться в вопрос.
— Вы одинокий мужчина, — пояснила она. — А я женщина, которую не сопровождает никто из мужчин нашей семьи. Скажем, мой отец. Хотя… кто же еще, кроме отца? Но, как бы то ни было, мне нельзя входить к вам в дом. Это было бы неподобающе.
Я дважды кивнул, все еще немного смущенный, и указал на два плетеных кресла на крыльце.
Мы сели. Входная дверь все еще была распахнута настежь. Не знаю, почему я оставил ее такой. Может, так казалось более подобающе.
Подняв голову, я увидел соседа Марка, шедшего забрать почту. Он глянул через плечо семь раз. Семь. Я считал.
— У меня не получилось поделиться с вами своими мыслями, — сказала она. — Вы понимаете. По поводу вашего вопроса.
— Точно. Зато причина была такой отличной. Приятно видеть, как начинают возвращаться покупатели.
— Да — и очень неожиданно. Словно им птичка нащебетала так поступить.
— Это не я. Возможно, что-то такое я и сказал Маккаскиллу из универсама Бена. С месяц назад вроде. Но больше никому. Так что вы думаете? О моем вопросе?
— Ах, — произнесла она. — Это. — Словно бы то было последнее, что вертелось у нее на уме.
Дело было явно не только во мне. Разговор шел нервно. Марк ничуть дело не облегчал. Он уже возвращался по подъездной дорожке, пялясь на нас так пристально, что раз даже споткнулся.
