Убедившись, что голова Бена держится над водой, я, помнится, кричал, зовя отца. Долго. Хватило, чтобы на следующий день я остался без голоса. Но не помню, плавал ли я в поисках его или только держался на воде и кричал.
Потом какой-то мужчина поднял меня в лодку и сказал:
— Держись, сынок, с тобой все хорошо.
Мне не дает покоя мысль, тогда ли я впервые узнал и про лодку, и про мужчину в ней. Но я помню, как видел мигающий красный свет, приближавшийся по воде, вроде фонаря на крыше полицейской машины, только в данном случае, конечно же, на катере. Так что здесь-то и появляются противоречия.
Помню, как я сидел в лодке, завернутый в жесткое одеяло, и смотрел, как двое мужчин принимают Бена от еще одного, который находился в воде. Они сняли с него спасательный жилет, перевернули на живот и нагнулись над ним: так и вы бы сделали, если бы Бен подавился едой. Один из мужчин держал Бена сзади и, подхватив под ребра, с силой рванул вверх, и тогда, похоже, целое ведро воды вылилось из легких Бена на дно лодки.
Вот самая четкая и самая навязчивая картинка. И это был мой момент истины. Хотя я и не размышлял подобными терминами, все же понимал, что достижение, которым я гордился (засунул Бена в спасательный жилет и удерживал его голову над водой), не принесло вовсе никакой пользы. Все это время его легкие были заполнены водой. Я мог бы оставить его с рукой, плавающей на поверхности, и поискать отца — это ничуть, ни в малейшей степени не ухудшило бы состояние Бена — то есть если бы я мог как-то рассчитывать на то, что брат перестанет тонуть.
Мне и в голову не пришло попытаться избавить брата от воды в легких.
Вот. Ощущаю ли я свою вину в этом? Виню ли себя самого? Нет. Решительно нет. За исключением одного.
Итог таков: даже если бы я и знал, как удалить воду из его легких, мне бы ни за что это не удалось. Я не мог перегнуть его вперед, даже если бы и сумел, он бы опять ушел с головой в воду. У меня бы этого не получилось.
Только я ведь даже не попытался. Даже и не подумал попытаться.
Если бы я попытался, все воспринималось бы по-другому. Я мог бы с плачем кричать спасателям: «Я не сумел этого, как ни старался. Я так хотел убрать воду из его легких, но никак не мог перегнуть его вперед».
А они бы говорили в ответ: «Эй. Слышь. Сынок. Перестань убиваться. Это же было невозможно. Зато ты, по крайней мере, пытался». Но я не пытался. Мне даже в голову не пришло попытаться.
Я провопил: «Отец!» — раз в тридцатый, когда лодка двинулась к берегу, и очень терпеливый спасатель сообщил мне раз в двадцатый, что под водой находится водолаз, который ищет отца. На этот раз он еще и прибавил, что нам лучше поторопиться и доставить моего брата туда, где ему смогут помочь.
На обратном пути я видел, как спасатели хлопотали над Беном. Один делал искусственное дыхание, а другой зажимал рану на голове, чтобы уменьшить кровотечение. Не раз я замечал, как они встречались взглядами, в которых читался вопрос, и я инстинктивно понимал, что у обоих не было особой уверенности, стоит ли продолжать эти хлопоты.
А вот последнее, что я помню, и помню очень, очень отчетливо.
Я поднял взгляд на терпеливого спасателя. Он сидел рядом, обхватив меня рукой за плечи.
— С моим братом будет все хорошо? — спросил я.
— Врать не стану, сынок, — сказал тот, — в его положении ничего хорошего нет, только никогда не угадаешь. Врачи просто постараются вернуть его оттуда. Потому что никогда не угадаешь.
Он ничего не сказал, какого Бена стараются вернуть к жизни. Или насколько всего Бена. Он не стал разъяснять, что ответ на мой вопрос зависит от того, как понимать определение понятия «хорошо».
Оглядываясь назад, я осознаю: своими действиями я спас Бена в тот вечер. Потому что, если бы я не натянул на него спасательный жилет, он бы оказался на дне озера. Как мой отец. И когда бы его отыскали, было бы уже слишком поздно возвращать брата к жизни.
Однозначно: к жизни Бен вернулся благодаря мне.
Так что теперь ключевой вопрос: не чувствую ли я себя в этом виноватым?
Часть четвертая
С замиранием сердца
12 октября 2001 года
Анат подняла на меня взгляд. Треугольник теста вяло свешивался у нее с руки, слегка растягиваясь под силой тяжести.
— Тело вашего отца нашли?
— Его привезли на следующее утро.
— Ой-ей.
Это было почти месяц спустя. Раньше мне казалось, что я очень хочу рассказать обо всем, но я ошибался.
Не было во мне той готовности, на какую я рассчитывал.
С минуту Анат не замечала, что у нее с руки свешивается тесто. Не замечала, что застыла в оцепенении. Она всегда двигалась, готовя утренние пончики. С разговорами или без. С раздумьями о чем-то или без.
Когда же она наконец обратила внимание на висящий на руке кусок, то швырнула его в остатки теста, повернулась всем телом ко мне и посмотрела мне прямо в лицо. Сердце мое застучало сильнее. Оно всегда билось быстро, когда я находился рядом с нею. Но, если Анат смотрела мне в глаза или придвигалась ближе, сердце рвалось так, будто того и гляди выскочит на стол.
— Жуткая доля, ужасная трагедия для одной семьи, — заговорила она. — Особенно сейчас, когда ваша мама умерла молодой. И офис ваш, где вы работали, со всеми, кого вы там знали… Вы не задумывались, отчего на некоторых людей так много сваливается?
Я едва не сказал правду. А правда была такой: «Я бы не осмелился». Не посмел бы я так рассуждать. В своей жизни я стараюсь смотреть вперед. Потому что минувшее воспринимается с некоторым трудом.
Вместо этого, чтобы приподнять настроение, я пошел в обход:
— Этот вопрос задавался о нашей семье. И не раз. Но основательного ответа не было никогда. — Не получилось. Настроение от этого вовсе не поднялось. Больше походило на то, что мое стремление оставаться стойким солдатиком и попытка решить дело смехом только затягивали узы ее сочувствия.
Анат приблизилась ко мне на два шажка, положила свою руку на мою. Моя ладонь лежала на ее деревянном разделочном пекарском столе. Я вроде как просто опирался на нее, говоря с Анат. И вдруг — ее ладонь поверх моей, а мое сердце вовсю старается меня извести.
— Я вас всего мукой обсыпала, — выговорила она, глядя мне прямо в глаза.
— Я не против, — выдавил я, всем своим тоном давая ясно понять, как сильно я не против.
Анат быстро дала обратный ход. Убрала руку, отошла, отвернулась. Опять укрылась в работе.
— Так, полагаю, Бен еще долго лежал в больнице. — Слова прозвучали не как вопрос.
Я постарался дышать глубже, успокоиться, чтобы можно было говорить нормально. Заняло это больше времени, чем хотелось бы.
— Да-а. Если честно, не помню, как долго, но помню, что ему пришлось испытать на себе все виды физиотерапии, прежде чем он вернулся домой. И потом еще, конечно. У него была куча проблем с моторикой. Но я помню, что он пришел в сознание только через пять дней. Однажды, помню, мы с мамой пришли в больницу в семь утра, как делали каждый день, только в тот раз врач вышел и сообщил, что Бен очнулся и нас проводят к нему, чтоб мы посмотрели на него. Хотя мы уже видели Бена, но…
