— Я встаю, — объявил Бен.
Он притащился на своих длинных, плохо слушавшихся ногах к столу, оставаясь в байковой пижаме. Я положил все на тарелки и поставил на стол. Бен жадно набросился на свой пончик, отхватил кусок, и вылезшее повидло расползлось по тарелке. И по столу.
— Извини, — выговорил Бен.
— Не страшно. Я потом вытру. Так, послушай. Расскажи-ка мне кое о чем, дружище. Ты знаешь, когда у тебя на работе выходные?
— Ты имеешь в виду, когда я туда не езжу?
— Именно.
— Знаю.
— Какие же?
— Дни, когда я должен сам себе делать хлопья, потому что мама готовится отвезти меня на работу, — это дни, когда я езжу. Дни же, когда она печет мне блинчики и потом опять уходит спать, — это дни, когда я не езжу.
Я вздохнул, откусил кусочек своего шоколадного пончика. Он был еще слегка теплым, и это навело меня на мысли об Анат. Хотя, в общем-то, а что бы не навело?
— Понял. Значит, мне нужно следить за твоим распорядком. Это еще одна страница в моем руководстве.
— В чем? Что ты только что сказал?
— Руководство? Это такая книжка, по которой понимаешь, как что-нибудь нужно делать.
— Я бы мог им пользоваться, — сказал он.
— Мы все могли бы. Ой, я забыл. Анат, когда давала твой пончик, просила передать, чтоб ты скорее поправлялся.
Бен поднял на меня взгляд. Посмотрел прямо в глаза. В первый раз с тех пор, как я вернулся. Меня это поразило. Я думал, что он никогда никому не смотрит в глаза.
— Она тебе нравится! — воскликнул он. Громко. Напористо. Как будто хвастливо меня в чем-то обличал.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что так оно и есть!
— Но почему ты это говоришь?
— Потому что это правда!
— Давай-ка попробуем зайти с другого конца, брат. Откуда тебе известно?
— Это все прямо там, — произнес он.
И показал двумя пальцами правой руки. Двумя обсыпанными сахарной пудрой пальцами указал прямо в мои глаза.
Если у меня и были какие-то сомнения в том, что нелады со здоровьем Бена проистекают от тоски по нашей маме, то его гневная выходка за ужином прояснила все.
Я разморозил и разогревал найденную в холодильнике лазанью, уже разрезал ее, когда, подняв взгляд, увидел стоявшего в дверях кухни Бена.
— Я хочу макароны с сыром, которые делаются из коробки, — сказал он.
— Знаешь, мы будем это есть, — сказал я.
— Но я хочу то.
— Тогда я приготовлю это завтра.
— Мама всегда готовит макароны с сыром, когда я ее прошу.
Ну вот, опять двадцать пять. На этот раз довольно просто.
— Может, потому, что ты вовремя предупреждал, и ей уже не нужно было хлопотать над готовкой чего-то другого.
— Нет. Всегда. Когда я просил.
Я в этом сомневался. Зная свою маму. Но не сказал этого.
— Что ж, я не мама.
Более или менее я понимал, что он заведется. Но ответить было нужно именно так.
Бен ничего не сказал, только лицо у него перекосилось, он снова принялся расхаживать по квадрату, сжав руки в кулаки, колотя ими себя по бокам и роняя злые слезы.
Я решился на эксперимент.
Уселся у кухонной двери и нарочито бурно разыграл истерику. Напоказ. Как можно громче. Голову уткнул в ладони. Издавал звуки, будто меня душили. Однажды такое сработало. Может, это был ключ.
От Бена — никакой реакции.
Поэтому я заплакал.
Не по-настоящему. Мне стыдно признаваться, но я изобразил плач. Но очень похоже. Устроил представление из слез. Спустя секунду-другую Бен плюхнулся на кухонный линолеум рядом со мной и обнял меня рукой за плечи.
— Что стряслось, братишка?
— Я выбился из сил, готовя тебе вкусный ужин, и мне обидно, что ты его не хочешь.
— Я хочу его, — отозвался Бен.
— Ты сказал, что хочешь макароны с сыром.
— Нет. Не хочу. Хочу, что ты приготовил. Правда-правда.
— Хорошо. Я рад. Мне становится лучше.
Он помог мне подняться на ноги, и мы поели — мирно и молча.
Примечание для моего руководства: Бен отдает предпочтение моим печалям перед собственными.
В ту ночь я плохо спал. Терзался раздумьями.
Что означает, когда человек теряет способность пользоваться большей частью мозга, но это делает его добрее?
Я не мог дождаться утра, чтобы поговорить об этом с Анат, узнать, как она считает. Но я и так знал, что она скажет. Что это, должно быть, вернуло Бена к его первозданной природе.
Но она не знала Бена, как знал я. Она не знала, каким он был раньше, когда был старшим братом. И то, что случилось, не было похоже на его истинную природу.
Часть третья
До самого дна
23 августа 1981 года
Когда мне было четыре года, Бен рассказал мне, что в нашей ванной в сливе раковины прячется чудовище, которое пьет воду, которой мы его снабжаем, а питается оно только зубной пастой и туалетным мылом. Пока.
— Послушай, — произнес Бен, склоняя голову над раковиной. На счет «три» он открыл кран и почти сразу закрыл его. — Слышишь? Слышишь, как оно глотает?
И Бен был прав. Я слышал.
Я пятился до самого коридора и врезался прямо маме в ноги.
— Почисть. Свои. Зубы, — выговорила она. Так, будто предупреждала: и не заставляй меня повторять. Потом пошла дальше.
Я на шаг приблизился к раковине. Всего на шаг.
Бен стрельнул в меня эдакой безумной улыбочкой.
— Как это оно может есть зубную пасту? — спросил я, презирая себя за дрожь в голосе, которую, я знал, Бен хорошо распознавал. — И мыло?
— Оно не может, — отозвался Бен. — В том-то и все дело. Рано или поздно ему придется выбраться и схватить что-нибудь повкуснее. Так что будь предельно осторожен, когда наклонишься к раковине. И сразу, как только закроешь воду. Потому что рано или поздно оно проголодается. Теперь чисти зубы, глупышок.
И, смеясь, он отправился к себе в комнату.
Обычно я резко огрызался на оскорбительное «глупышок». Но в тот вечер я был слишком напуган, чтоб вновь открывать рот.
Я робко подошел к раковине и поднялся на цыпочки. Скамеечку, которой мне нужно было пользоваться, чтобы достать до раковины, я решил не подставлять: счел, что уж лучше твердо стоять ногами на выложенном плиткой полу. На случай, если придется удирать сломя голову.
