«Я тоже надеюсь на это», — подумал я. Но вслух не произнес.
— Чистый эгоизм. Хотел, чтобы она не отвлекалась от приготовления пончиков.
Назир не ответил. Немного погодя я повернулся и посмотрел на него. Он пристально меня разглядывал, с большой серьезностью, пока его рука все еще скребла букву «Д».
— Это больше похоже на шутку, — сказал он.
— Верно. Вы правы. Честно? Сам толком не знаю, зачем. Не было времени думать об этом. Просто казалось, что поступить так — правильно. Наверное, я думал, что сделаю это с меньшими чувствами, чем она. Оскорбление предназначалось не мне, поэтому у меня и было ощущение: если она вообще этого не увидит, тогда и оскорбление до тех, кому оно предназначалось, не дойдет. Что это будет хорошо, — я опять посмотрел на Назира, который по-прежнему не сводил с меня глаз.
— Вы милый молодой человек, — выговорил он.
— Надеюсь, что так.
Покончив с первыми буквами, я перешел к следующим. Дело продвигалось быстро. Ободряюще быстро.
— Вот где будет тяжело, — Назир указал на нижний конец восклицательного знака. — Краска на стекле стирается легче. Краска на кирпиче — плохо.
Я посмотрел, как он потер кирпич полотенцем, но краска только размазалась.
— Может, нам стоит просто намочить полотенце в растворителе и дать ему полежать там некоторое время. Хорошенько все намочить.
— Стоит попробовать, — сказал он. — У меня скоро поспеют пончики. Я стал их готовить, потому что ничего не видел. Я этого не видел. Изнутри не было видно, пока не стало чуть светлее.
— Вы прошли через кухню, — заметил я. Это не был вопрос.
— Нет. Прошлой ночью я остался в комнате над пекарней. Мы живем за городом, ехать долго. Я сплю наверху, когда моя очередь открывать. Не люблю вести машину в такую рань, потому что клонит в сон, и меня охватывает беспокойство. В любом случае, когда мы тут закончим, заходите, пожалуйста, к нам, выпейте кофе и съешьте, что захотите, как мой гость. Будьте моим гостем.
Мы с Назиром стояли бок о бок у хозяйственной двойной раковины. Мыли руки. И мыли. И мыли. И мыли. Уже, по меньшей мере, четыре раза, споласкивали и сушили, обнюхивали ладони — и начинали заново. Хоть мы и пользовались перчатками, запах растворителя все равно улетучивался медленно.
— Видите? — произнес он, заставив меня вздрогнуть. Некоторое время мы обходились молчанием. — В таком деле всегда есть проблема. Ты считаешь, что знаешь, как с этим справиться. Как все привести в порядок. Только такой способ наведения порядка оставляет за собой дурной запах, и тот сохраняется — напоминает тебе. Когда случается что-то плохое, то и способ исправить это тоже плох, и удерживает тебя от его использования.
— Хмм. Надо будет об этом подумать.
— Вы, похоже, сметливый молодой человек. По-моему, вы понимаете, о чем я.
— Так и есть, — отозвался я. — Я понимаю, что вы хотите сказать.
Я сидел, попивая единственный на земле настоящий кофе и поедая пончик с повидлом. Назир готовил пончики немного по-другому. Время от времени я поднимал голову и смотрел, как он работает на кухне.
— Слышали о сикхе? — спросил он после долговременного молчания.
— О чем?
Дело было в произношении. Мне послышалось «сике», а потому я не понял смысла.
— О мужчине-сикхе, индийце по национальности, на заправке.
— О, боже. Ну да. Бен мне рассказал. Ужасно неприятно.
— Представьте себе, насколько неприятно мне. Поэтому-то я, когда вы подошли в темноте, и не был вежлив с вами.
— Это неудивительно.
— Если бы это касалось только меня, я бы так сильно не тревожился. Но стоит мне подумать о дочери… — его голос сделался жестче и громче. — Одна только мысль, что чья-то злоба направлена против моей дочери… — голос дошел до крещендо. — Заставляет меня взорваться, — последнее предложение воспринималось как угрожающее.
Я почувствовал, как на лице появился холодный пот, а желудок свело.
— Прошу вас, не гневайтесь, — произнес я. — В последнее время в моей жизни слишком много плохого. Больше мне не вынести.
— Простите. Не могу оставить ее без своей защиты.
Мы погрузились в молчание — довольно надолго. Я смотрел на оставшуюся половинку пончика и ждал, когда желудок успокоится.
— Мне нужно рассказать вам кое-что о дочери, — сказал он.
И, конечно же, это исключило возможность успокоения желудка. Я отодвинул тарелочку на несколько дюймов подальше от себя.
— Анат порядочная египетская девушка. А это не то же, что американская девушка. Египетская девушка воспитывается в традициях морали. С американской девушкой… вы знакомитесь с ней, шлете ей эсэмэски, встречаетесь пару-тройку раз. Потом вы «подцепляете ее на крючок», и для нее нормально «подцепиться на крючок», потому что так ее воспитывали. Я свою дочь воспитывал совсем не так.
Я уже держался рукой за живот. Чтобы его успокоить.
— У меня нет никаких бесчестных намерений в отношении вашей дочери, — выговорил я.
Прозвучало это, полагаю, так, словно я лукавил. Только ничего такого не было. Не было у меня желания подцепить ее на крючок после трех эсэмэсок. Ничего подобного. И он не сказал, что аморально думать, будто я, возможно, ее люблю. Или, по крайней мере, мог бы любить.
— Хорошо, — сказал он. Совершенно уверенным голосом. Он явно не сомневался в моих словах ни на мгновение. — Хорошо. Так и должно быть. Вы уж простите мне, что заговорил с вами о подобном, но вы мужчина, и вы появлялись поблизости, когда никого другого рядом не было.
— Только потому, что нужно отвозить Бена на работу до семи часов.
— Я понял. Прошу вас, вы уж извините меня. Но, как я и сказал, я просто защищаю. Вы еще будете что-нибудь есть?
— Нет. Благодарю. Мне хватит.
— Искренне надеюсь, что из-за меня у вас не пропал аппетит. Анат говорила, что он у вас отменный.
— A-а. Ну да. Когда она меня увидела, мне нужно было хорошо подкрепиться.
— Первый хлеб вот-вот будет готов. Непременно возьмите его домой.
— Вам тогда придется позволить мне заплатить.
— Нет. И слушать не стану. Я у вас в долгу. Кроме того, он только пропадет. Мы печем лишь половину того, что делали раньше, и больше половины этого выбрасываем. Это преступление. Не знаю, что делать дальше.
— Думаю, пройдет время и люди смягчатся.
— Надеюсь, что так. Надеюсь, они преодолеют это как можно быстрее. Скорее, чем наш бизнес рухнет.
Как раз когда я уходил (руки мне оттягивали не одна, а все три буханки), Назир задал свой последний вопрос:
— Кто идет на такое и почему? Вы мне можете ответить?
