— Мамины лучше.
Вот чего я удостоился за попытку быть славным малым. То есть если такая попытка у меня была.
— И те и другие в точности из одного и того же теста.
— Только ее выпечены правильно. А эти подгорели. Вот, смотри, — он показал мне обратную сторону печенья. Он был прав. Оно все почернело с одного края.
— Извини. Старался, как мог. Но пекарь из меня никудышный, — странно, но, сказав это, я подумал о девушке, которая была отменным пекарем. Пусть я и виделся с нею один только раз.
— Все нормально. Я просто отдам подгоревшую часть…
Я ждал, когда он закончит предложение. Но он так и оставил. Зато его рука последовала туда, куда повела ее мысль. Он отломил подгоревший кусок печенья и опустил его к полу. Примерно на высоту собаки.
Значит, он помнил. Пусть даже он и не осознавал, что помнит. Или, может, я навел его на мысли о собаках, показав ему фотографию.
Только… нет. Можно думать о собаках все, что угодно, но, если у тебя самого собаки никогда не было, ты не станешь машинально давать им свои лишь едва-едва пригодные для еды объедки. Это не инстинкт. Это привычка.
— Кому? — спросил я.
— Что кому? — Бен словно бы полностью забыл о своем намерении.
Он положил подгоревший краешек печенья на самый край тарелки.
— Кому ты собирался это отдать?
На некоторое время Бен задумался.
— Это сложный вопрос, — сказал он.
Он поднял взгляд на телеэкран. Программа мультиков закончилась. Я глянул на часы. Было уже семь минут девятого. Вот и верь после этого уверениям Патти Джесперс: «Ни минутой раньше. Ни минутой позже».
Я видел, как у него широко раскрылись глаза.
— Сколько времени? — нервно спросил он.
— Восемь часов и семь минут.
Бен бросил тарелку на пол. Печенья раскатились во все стороны.
— Мне давно пора спать.
— Всего-то несколько минут.
— Но я ложусь в постель в восемь.
— Да всего…
— Еще зубы надо почистить. Завтра утром ехать на работу. Мне нельзя быть усталым. Мистеру Маккаскиллу не понравится, если я буду усталый.
Он заторопился (насколько можно было, в представлении Бена, торопиться) уйти, пока я отыскивал закатившиеся под мебель печенья.
Я нагнулся над одним кусочком, когда он обратился ко мне:
— Ты должен прийти и уложить меня спать.
— Конечно, — произнес я. Вслух. Но не для него. Не так громко, чтобы он слышал. — Ну, конечно, я должен идти и укладывать его спать.
Еще я должен был поцеловать его в висок, как раз у линии волос. Так, как делала мама. Он заботливо показал мне, чтобы я попал в правильное место.
— Спокойной ночи, дружище, — сказал я.
— Слышишь, братишка. Хочешь, я тебе скажу… что-то?
— Обязательно. Что?
— Почему мне ее больше не увидеть?
Я постарался удержаться от вздоха. Только вздох все-таки вырвался сам собой.
— Спи, брат. Увидимся утром.
Я погасил свет. Однако самый яркий в мире ночник, должно быть, светил постоянно. Днями и ночами. Потому как темнее в комнате Бена не стало.
16 сентября 2001 года
На следующее утро в шесть сорок я проезжал мимо «Выпечки от Назира». Остановился у входа.
Сегодня улица и сам городок казались еще более пустынными, чем прошлым утром. Опять же — было воскресенье. Хоть какое-то объяснение.
До меня дошло, что в воскресенье пекарня, возможно, закрыта. Куча заведений не первой необходимости закрывались на выходной в этом христианском городке. И, возможно, свет в кухонном окне походил на ночное сияние Бена. Некая константа.
Но потом я увидел, как в окне мелькнула ее головка: она шла к печи.
Я перевел рычаг старенького маминого «Бьюика» в положение «стоянка» и выключил двигатель.
Тогда я и заметил проблему с витриной пекарни. Кто-то кинул в слово «НАЗИРА» два сырых яйца, желтки которых непотребно стекали по стеклу до самого кирпича.
Промелькнула мысль, знает ли уже она.
Я подошел к входной двери. Появилась ее голова, и она жестом показала мне: идите вокруг. Я сделал, как велели, дошел до крохотной парковки пекарни и увидел служебный вход на кухню. Дверь была открыта.
Увидев, что я вошел, она улыбнулась. Это было приятно.
Казалось, давненько уже мне никто не улыбался.
— Вот, — произнесла она. — Вы снова пришли, брат Бена.
Я так устал, настолько впал в уныние, что едва ли не с готовностью принял свое новое имя. И никак на это не ответил.
— По воскресеньям мы раньше восьми не открываемся. Вот я еще даже пончики не нарезала. Но вы входите, поговорите со мной. Много времени это не займет. А кофе уже готов. Не обижайтесь, но выглядите вы очень плохо. Хуже, чем вчера. А я надеялась, что вам станет немножко лучше.
— Намучился ночью с Беном. У вас есть ведро? Что-нибудь, куда бы я набрал воды? И еще жесткая щетка или большая губка?
Она бросила на меня странный взгляд — ни понять, ни разобрать.
— Ваша мама ничего такого в доме не держала?
— Это не для меня. Для вас. Для вашей витрины. Кто-то в нее швырнул яйца.
Ее улыбка пропала. Я слышал, как она пробормотала что-то вполголоса, но ничего не разобрал. Не уверен, что сказано было по-английски.
— Прямо в имя моего отца?
«Вот, значит, кто такой Назир», — подумал я. Другая половинка ее «мы». Я, по-видимому, не очень спешил с ответом. А потому она продолжила:
— Вот, может, пончики через несколько минут и не поспеют. Придется мне сначала заняться другим делом.
— Да нет, все путем, — сказал я. — Вы делайте пончики. А я примусь за витрину. Мне только нужно ведро и что-нибудь, чем скрести.
Она довольно долго смотрела мне прямо в лицо.
— Вы уверены?
— Полностью.
Она исчезла в кладовке и вышла оттуда с алюминиевым ведром. Я смотрел, как она налила в него горячей воды из большого производственного двойного рукомойника. Добавила струйку жидкости для мытья посуды. Из ведра шел пар, когда она вручала его мне. Я подумал, что про щетку она забыла, но, заглянув в ведро, увидел конец ручки, торчавший из пенящейся воды.
— Не знаю, зачем вы делаете это, — сказала она. — Но это приятно. Спасибо вам.
— Не знаю, зачем вы одарили меня кофе и пончиками вчера. Но люди, случается, делают приятное друг другу. Не все козлы. Думаю, я приношу вам извинения за того, кто швырнул яйца. От имени всех граждан моей страны.
