Вот тогда-то он и рассказывает со сцены историю, изменившую всю его жизнь.
Мне думается, что, не будь среди зрителей в зале той маленькой женщины, которая знала Довале с детства, с которой они жили по соседству в иерусалимском квартале Ромема, он рассказал бы свою историю немного по-иному…
…У каждого из нас, включая и меня, Давида Гроссмана, есть официальная «визитная карточка».
Встречая впервые нового человека, мы, естественно, хотим, чтобы он отнесся к нам с уважением и приязнью, может быть, даже с любовью. И у нас заготовлен «официальный рассказ» о нашей жизни, который мы уже, наверное, тысячу раз изложили тем, с кем нам довелось встречаться. Поведали о своем детстве, о наших родителях, об их отношении к нам, о том, как они нас воспитывали, о друзьях юности, об отношениях с ними, о травмах, которые пришлось нам пережить, о любви, о сексе, который мы для себя открыли, о наших учителях, любивших нас, но не всегда…
Повторяя много раз повествование о себе, шлифуя, совершенствуя, оттачивая его, мы наконец-то получаем замечательный, великолепный, потрясающий рассказ! «Ва́хад
[142] рассказ», – как говорит мой герой Довале.
Но, возможно, мы не обращаем внимания на то, что этот рассказ не соответствует сегодняшнему дню, мы уже далеко ушли от того времени, когда наш рассказ совершенствовался и шлифовался, не застряли в прошлом, и сегодня мы можем себе позволить бо́льшую гибкость, повествуя о себе.
Ибо наш рассказ превратился в нашу же тюрьму, не позволяющую нам жить свободной жизнью, более раскованной, соответствующей настоящему, а не прошлому.
Сегодня вполне можно говорить о своем детстве, которое было нелегким…
Но довольно! Мне уже шестьдесят пять лет, я не должен быть пленником собственного детства, я знаю, что оно было трудным, знаю, что́ мне пришлось пережить. Сегодня я могу думать о том, что и у моих родителей есть право на собственный психологический подход к воспитанию, возможно, они делали вещи психологически трудные, потому что и в их детстве им тоже пришлось пережить эти трудные вещи, жертвами которых они стали.
Довале говорит, что одна пощечина стоит тысячи слов.
И настаивает, что отцовский ремень, не единожды стегавший его, не помешал ему стать хорошим человеком.
Пусть мои читатели не подумают, будто я сторонник телесных наказаний! Ни в коем случае! И детей своих я никогда не бил! Ни разу в жизни! Сегодня я говорю: «Ладно, это была другая эпоха. Я не хочу быть пленником собственной биографии, я хочу свободно рассказывать о себе так, как я вижу пережитое из сегодняшнего дня. И когда я говорю это, то, разумеется, имею в виду не только отдельных людей, но и целые общества, государства, народы, политические структуры, у которых обычно есть свой «официальный рассказ», то, что мы называем «нарратив». Мы часто это слышим: «израильский нарратив», «палестинский нарратив», «столкновение нарративов».
Но, возможно, «нарратив» – элемент жизненно важный, насущный, животрепещущий в период становления нации, государства, народа, придающий значимость происходящему, вписывающий события в определенный контекст, формирующий личностную самоидентификацию. Однако сегодня мы, быть может, стали узниками этого «официального рассказа», «нарратива» о нашей стране. С моей точки зрения, у «нарратива» есть реальная опасность стать окаменевшим «личным рассказом», не живой, а «застывшей автобиографией».
Наш великий поэт Иехуда Амихай сказал: «В том месте, где мы правы, не расцветут цветы весной».
В том месте, где встречаются два «нарратива» – израильский и палестинский, – не расцветут цветы весной. Это место, где мы правы, но и они правы…
В таком месте царит засуха, убивающая все живое. Я не хочу там жить. Я хочу «оживить» наш национальный нарратив, как делаю это в каждом своем романе, в каждом рассказе.
Мой рассказ о Довале – это только рассказ о Довале, это не статья на политические темы и, как я это вижу, отнюдь не аллегория, носящая политический характер.
Несомненно, можно увидеть некоторое сходство ситуации, в которой оказался Довале, с ситуацией окружающей нас реальности вообще, потому что Довале в определенной мере является продуктом израильского общества с его напряженной жизнью, проявлением насилия…
Я не создаю политических аллегорий прежде всего потому, что это слишком легко, а этого я не люблю. Это может превратить человека, о котором я пишу, в символ, а символы меня совершенно не интересуют. В центре моего внимания – человек, плоть и кровь, и гораздо интереснее писать не о символе, а о человеке.
Ибо человек – это целая вселенная. Писатель, создавая книгу, прикасается к бесконечному. Прикоснуться к одному человеку, к его душе, его жизни, его внутренним противоречиям – это и значит «прикоснуться к бесконечности». Эта бесконечность, возможно, и есть любовь. Быть может, поэтому люди влюбляются.
Это ощущение человека как бесконечной Вселенной знакомо мне с детства. Я вырос в доме, где кроме иврита – а этот язык, несомненно, целая Вселенная, – звучал и язык идиш, на котором говорили мой дедушка и обе мои бабушки. Язык их был богат, в нем были и пословицы, и поговорки, и характерные словечки: э́пес, шойн, азо́й – некоторые из этих слов повторяет и Довале.
Но иврит в конечном счете победил, и моего любимого Шолом-Алейхема, подаренного отцом, я читал на иврите, хотя чувствую в переводе мелодию идиш, его мягкость, напевность. Для меня идиш – это дом, как и для Довале, в чем мои читатели смогут убедиться. Мой замечательный отец, которому сегодня девяносто два года, да продлит Господь дни его, сказал, что ему уже трудно рассказать мне сказку на идиш: хотя он помнит тысячи слов, у него нет собеседников, и язык в нем замирает.
Я прекрасно понимаю отца: в молодости, в период армейской службы, я очень хорошо знал арабский. Но в последние годы мне не с кем разговаривать по-арабски, и язык во мне угасает.
Идиш – один из трех языков, которые мне хотелось бы выучить; итальянский – второй язык. О третьем языке, арабском, я уже говорил.
Возвращаясь снова к идиш, я повторю, что язык этот – мой дом, по которому я тоскую, но я в нем не живу.
Дом, в котором я живу, – иврит, единственный язык, под сенью которого я чувствую себя уверенно, как дома, я с ним хорошо знаком, мне известны его капризы и причуды, я чувствую его несказанную красоту. Не могу жить там, где не звучит иврит, мне необходимо ежедневно слышать не только изысканный язык, но и разговорный, с его сленгом, нередко грубоватым. Но именно там, где звучит иврит, и есть мой дом.
И так же, как многогранен и разнообразен наш иврит, так же и литература на иврите, создаваемая в Израиле, отнюдь не узкий ручеек, а мощная полноводная река, вбирающая в себя разные потоки, речушки, ручейки.
В нашей литературе на иврите сегодня активно трудятся пять-шесть поколений писателей. Только недавно мы простились с такими корифеями нашей литературы, как Ахарон Аппельфельд (1932–2018), Ахарон Мегед (1920–2016), Натан Шахам (1925–2018), Хаим Гурии (1923–2018); успешно работает поколение таких блестящих писателей, как А. Б. Иехошуа (1936), Амос Оз (1939–2018), Меир Шалев (1948), за ними следует поколение авторов, родившихся в пятидесятые годы прошлого века, а недавно я читал отличную книгу, которую написал Идо Гефен: этому писателю только двадцать один год. Среди наших ведущих писателей почетное место занимают женщины, которых с каждым годом становится все больше и больше. В круг известных успешных писателей Израиля вошли авторы стихов, романов и пьес, которые выросли в семьях репатриантов из арабских стран и Северной Африки. Не сомневаюсь, что в самое ближайшее время появятся писатели из общины евреев – уроженцев Эфиопии. Есть у нас писатели из республик бывшего СССР, которые уже выросли здесь, в Израиле, и пишут на иврите.
