Он медленно ставит термос у ног. Голова его наклонена, как и в ту минуту, когда он начинал свой рассказ.
– Куда мне было идти? Кто ждал меня? Первую ночь я спал в бомбоубежище нашей школы, вторую ночь – в кладовке синагоги, а на третью ночь уже приполз домой, поджав хвост. Он открыл мне дверь. Ни словом не обмолвился о том, что было. Приготовил мне ужин, как обычно, но без всяких разговоров, ни со мной, ни с самим собой.
Довале выпрямляется. Голова его болтается на тонкой шее.
– Вот так и началась наша жизнь после нее…
Я и он, в одиночестве, но это уже для другого вечера, а сейчас я немного устал.
Молчание. Никто не шевелится.
Проходит минута, еще минута. Иоав, директор зала, смотрит направо, налево, покашливает, прочищая горло, обеими руками бьет себя по толстым ляжкам, встает и начинает поднимать стулья, ставя их сиденьями на стол вверх ножками. Люди встают и тихо уходят, не глядя друг на друга. Кое-кто из женщин кивает Довале на прощание. Он стоит с потухшим лицом. Высокая статная женщина с серебряными волосами подходит к сцене, прощается с ним, склонив голову. На пути к выходу она проходит мимо моего столика и кладет на него свернутую записку. Я обращаю внимание на морщинки смеха вокруг заплаканных глаз.
Мы остались втроем. Маленькая женщина, обхватив обеими руками красную сумку, стоит рядом со стулом, опираясь на одну ногу. Она такая крошечная, маленькая Эвриклея. Она ждет, смотрит на него с надеждой. Постепенно он возвращается из глубин, в которые погрузился, поднимает на нее взгляд и улыбается.
– Спокойной ночи, Пиц, – говорит он, – не оставайся здесь. И не иди домой пешком. Окружение тут не слишком хорошее. Иоав! Вызови ей такси. Спишешь с моего счета, если там еще что-то осталось.
Она не двигается с места. Застыла как вкопанная.
Он тяжело спускается со сцены в зал и встает рядом с ней. Он еще ниже, чем кажется на сцене. Склоняется перед ней с какой-то старомодной рыцарской грацией, целует в щеку и отступает на шаг. Она все еще неподвижна. Стоит на цыпочках, глаза ее закрыты, и вся она тянется к нему. Он снова приближается к ней, целует ее в губы.
– Спасибо, Пиц, – говорит он, – спасибо за все. Ты и представить себе не можешь…
– Пожалуйста, – говорит она со всей своей деловой серьезностью, но лицо ее заливается румянцем, и птичья грудная клетка вздымается.
Она поворачивается и уходит, слегка прихрамывая, ее рот округлен в улыбке чистого счастья.
Теперь в зале – только я и он. Он стоит передо мной, опираясь рукой о край стола, и я тотчас присаживаюсь, чтобы не давить его массой моего тела.
– «Я приговариваю тебя к смертной казни через утопление», – цитирует он слова отца к сыну из рассказа Кафки и поднимает над головой термос, из которого вытекают последние капли. Несколько из них попадает и на меня.
Смуглый парень в майке снова на кухне, моет посуду и изливает душу в песне «Let it be».
– У тебя есть еще минута?
Руки его дрожат от напряжения, когда он снова поднимает себя на сцену и усаживается на краю.
– Даже целый час.
– Ты не спешишь домой?
– Я никуда не спешу.
– Просто, знаешь… – Он слабо улыбается. – Только пока адреналин чуть-чуть не спадет.
Голова его опущена на грудь. Он снова выглядит так, будто заснул сидя.
Внезапно Тамара оказывается здесь, вокруг меня, я чувствую ее присутствие с такой силой, что у меня перехватывает дыхание. Я настраиваюсь на нее. Слышу, как она шепчет мне в ухо, цитирует нашего любимого Фернандо Пессоа: «Достаточно существовать, чтобы быть совершенным».
Довале вздрагивает и открывает глаза. Ему понадобилась почти минута, чтобы сфокусировать взгляд.
– Я видел, ты немного записывал, – говорит он.
– Думал, стоит попробовать что-нибудь об этом написать.
– Правда? – Лицо его наполняется улыбкой.
– Когда все будет готово, я передам это тебе.
– По крайней мере, от меня останется несколько слов. – Он смущенно улыбается. – Как опилки после спиленного дерева…
– Смешно, – говорит он после краткой паузы, отряхивая руки от пыли сцены. – Я не из тех, кто скучает, ни по кому.
Я несколько удивлен, но не говорю ни слова.
– Но этим вечером, даже не знаю… Возможно, в первый раз с тех пор, как она умерла.
Он проводит пальцем по очкам, лежащим рядом с ним на сцене.
– Были сегодня такие моменты, что я буквально ее чувствовал… Не только как мою маму, я имею в виду, а как человека. Единственного человека, бывшего здесь, в мире.
– А папа, – продолжает он, и голос его нежен, – продержался после ее смерти еще почти тридцать лет. В его последние годы я ухаживал за ним. По крайней мере он умер дома, со мной.
– Что, в Ромеме?
Он пожимает плечами:
– Я не ушел далеко.
Я вижу Довале и его отца: они идут по коридору навстречу друг другу. Пыльное время накрывает их.
– Ты не будешь возражать, если я отвезу тебя домой? – предлагаю я.
Он размышляет секунду. Пожимает плечами:
– Если ты настаиваешь…
– Иди и собирайся, – говорю я, вставая из-за стола. – Я подожду тебя на улице.
– Минутку, не так быстро. Садись. Побудь моей публикой еще одну секунду.
Он делает глубокий вдох, грудь расширяется, обе его ладони приложены к губам, словно рупор:
– Представление окончено, Кейсария!..
Он посылает мне со сцены свою сверкающую улыбку.
– Это все, что я могу дать вам. На сегодня у Довале больше нет раздач. И завтра тоже не будет. Церемония окончена. Прошу всех разойтись, соблюдая осторожность. Пожалуйста, следуйте указаниям лиц, ответственных за безопасность, и полицейских. Мне сообщают, что на выезде движение сильно перегружено. Всем спокойной ночи.
«Я не мог не написать эту книгу…»
Послесловие автора
Как появилась книга «Как-то лошадь входит в бар»?
Обычно я пишу книгу не потому, что хочу написать ее, а потому, что написание книги становится абсолютно неизбежным…
…Много лет тому назад, еще в 1991 году, работая над своей «Книгой внутренней грамматики», я слышал рассказ о четырнадцатилетнем юноше, в силу обстоятельств оказавшемся далеко от своей семьи, которого вдруг срочно отправляют домой на похороны, не сообщая при этом, кого придется хоронить – отца или мать…
Этот случай запал мне в душу, но относительно недавно я встретил одного из своих старых друзей, который поведал мне похожую историю. Все во мне перевернулось при мысли, что люди могут быть такими черствыми, такими жестокосердными. Как можно посылать юношу в долгий путь на похороны, не сообщив, кого ему предстоит хоронить?
