– Так, из вечера в вечер, я сижу в кухне, рядом с мамой с ее иголкой и нейлоновым чулком, делаю уроки и смотрю, как он работает пилой, слежу, как он двигается, как глаза его становятся все более круглыми и более черными, пока он не поднимает голову и не смотрит на маму – и в ту же секунду, где бы он ни был, он возвращается, возвращается, чтобы быть человеком, а вот и мама, а́халан, мама, глядите, Нетания…
И тут в одно мгновение зал взрывается. Люди поднимаются и стоят. Стулья летят в разные стороны, пепельница со звоном падает на пол. Бормотание, жалобы, вздохи облегчения, и сразу же за этим снаружи влетают голоса, не принадлежащие этому месту, – дикий смех, хлопанье дверцы автомобиля, урчание моторов, скрежет шин. Довале бросается к доске, мел порхает у него в руке, словно восторженная дирижерская палочка. Пять, восемь. Десять. Еще, еще – по меньшей мере двадцать столиков покинули зал. Это не было согласованной акцией. Что-то созрело у разных людей моментально, в одно мгновение. Они продолжают уходить, покидая зал с торопливостью беженцев, протискиваясь через выходную дверь. Широкоплечий мужчина, тот, что прежде стучал по столу, проходит рядом со мной вместе с женой и рычит ей в ухо: «Видела, как он со своим душевным увечьем нас использовал?» Та отвечает: «Да еще эти локшн, а? А нейлоновые чулки забыл? Он нам тут устроил фестиваль рассказчиков жутких историй!»
Спустя три минуты большинства публики здесь уже нет, и создается впечатление, что маленький зал, с его стенами и низким потолком, потрясенный, тяжко вздыхает. Те, кто остался сидеть, взирают на последних уходящих со своего рода тупой усталостью, некоторые – с осуждением, а иные – с завистью.
Но есть и те немногие, кто выпрямляется на своих стульях, поворачивается к Довале с ожиданием и даже с обновленным свежим взглядом. Сам же он, стоя спиной к уходящим, заканчивает чертить последние красные линии на доске, выглядящей уже как мазня безумца. Он кладет мел, поворачивается к поредевшему залу; к моему удивлению, на его лице написано облегчение.
– Водителя помните? – спрашивает он, словно и не было последних минут, и сам же за нас отвечает: «Помним! Помним!» Так вот, он тем временем не переставая сыплет анекдотами. Еще анекдот, и еще один, но я его вообще не слышу, я уже не смеюсь, даже из вежливости, просто не могу. Но он – скала! Артист из ада, ничто не может его сломать. Тысяча человек во время поездки могут покинуть его машину, но он будет продолжать рассказывать анекдоты. Я смотрю на него со стороны, вижу, как изменяется его лицо, суровое, серьезное, он даже голову в мою сторону не поворачивает, не ищет мои глаза, только еще один анекдот, и еще один анекдот. «Я-а́лла, – думаю я, – что за чертовщина, какая у него проблема? Что бы все это значило?..»
– Что же вам сказать, вся эта ситуация – поездка, водитель, прапорщик лагеря, который четко сказал, что следует доставить сироту, – все это, однако, пока еще не вместилось в мое сознание, не вместилось! Вылетает из головы, словно предохранитель от перегрузки. Сирота – это тот, кто в один миг постарел или вроде инвалида, да? Сирота – это Эли Штиглиц из 9 «В» класса, его отец работал на предприятиях Мертвого моря и упал с подъемного крана, и с тех пор Эли заикается. Может, и я теперь начну заикаться? Как плачет сирота? Есть ли разница между сиротой, у которого нет отца, и сиротой, потерявшим мать?
Его сжатые в кулаки ладони поднесены ко рту. Люди наклоняются вперед, чтобы слышать его лучше. Нас совсем немного. Рассеянных по всему залу.
– И поверьте мне, Нетания, я не хочу никаких перемен в жизни. Мне было хорошо до того времени, мне было лучше всех на свете. Наша квартира вдруг привиделась мне просто раем, даже если она маленькая и темная и можно задохнуться от запахов тряпья, дифтина и всех наших варев. Даже эти запахи я вдруг полюбил. Конечно, это верно, было и дерьмо с перцем, сумасшедший дом, правда и то, что меня лупили с королевской щедростью, подумаешь, большое дело, всех били, и ничего не случилось, а кто не получал в те времена? Так тогда и было! Ничего другого просто не знали! И что же, нам от этого стало хуже? Мы выросли плохими? Не стали хорошими людьми?
Глаза его плавают в линзах очков и заполняют их. Он выглядит так, будто события происходят прямо сейчас, в эту минуту.
– Такова она, семья. То тебя обнимают, то лупят ремнем – и все с любовью, а кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына
[121]. «И поверь мне, До́вчу, иногда пощечина лучше тысячи слов» – вот вы и познакомились с сокровищницей шуток и единственной остротой, какую знал мой папа.
Тыльной стороной ладони он утирает пот со лба и пытается улыбнуться:
– Где же мы были, детки-котлетки? Что ж вы так? Выглядите прямо как побитые дети. Мне так и хочется сделать вам что-то приятное, побаловать, погладить, спеть вам колыбельную. Вы слышали об улитке, которая пришла в полицию? Не слышали? Вы и этого не слышали? Заходит улитка в полицейский участок, говорит дежурному: «На меня напали две черепахи». Дежурный открывает папку и говорит улитке: «Опиши подробно, как это случилось». – «Я не могу вспомнить, – говорит улитка, – все случилось слишком быстро».
Публика смеется, но осторожничает. Я тоже смеюсь. Не только над анекдотом. Смех сейчас – это главным образом повод дышать.
– А я, слушайте, рука моя все время на ручке двери, а водитель, не глядя на меня, бросает в мою сторону…
Маленькая женщина вдруг рассыпалась веселым смехом. Он удивленно смотрит на нее:
– Что случилось, госпожа-медиум? Мне удалось тебя рассмешить?
– Да, – говорит она, – анекдот с улиткой очень смешной.
– Правда? – Его глаза расширяются от радости.
– Да, когда она говорит, что все случилось быстро.
Он всматривается в нее поверх очков. По его лбу пробегают маленькие волны. Я знаю, он мысленно перебирает колкости, чтобы ее уязвить.
– Тебе уже говорили, что ты – как сейф в банке? У вас обоих имеется механизм задержки на десять минут.
Но при этом он только улыбается ей и поднимает руки, словно сдается:
– Тебе нет равных, Пиц.
Она выпрямляется. Ее короткая шея удлиняется прямо у меня на глазах:
– Ты мне так уже говорил.
– Я так тебе уже говорил?
– Однажды я плакала, а ты шел по дороге…
– Почему ты плакала?
– Меня побили, а ты сказал…
– Почему тебя побили?
– Потому что я не расту, а ты пришел за дом, рядом с газовыми баллонами…
– На руках?
– Разумеется. И ты сказал, что я особенная, и если я пла́чу из-за них, то ты видишь это в перевернутом виде, и это как будто я смеюсь из-за себя.
– И ты это помнишь?
– У меня длинная память в качестве компенсации, – говорит она и трижды кивает.
