Он прибыл в лагерь Беер-Ора со своей школой, а я – со своей. Мы не должны были быть в одном лагере. Его школу собирались направить совсем в другой лагерь Гадны (в Сде-Бокер, как мне кажется), но у командования Гадны имелись другие соображения, и оба мы оказались в Беер-Оре, вместе, в одном взводе и в одной палатке.
– И я стал говорить папе, что плохо себя чувствую, пусть он заберет меня домой, а он сказал: «Только через мой труп!» Клянусь вам, именно так и сказал, и я еще больше впал в панику, и у меня потекли слезы, просто фади́ха
[79], да и только…
Но когда я сегодня думаю об этом, то мне так странно то, что я плакал на глазах у всех. Представьте себе: мне было почти четырнадцать. Здоровый бок
[80], и папа психанул, мол, мы его позорим, потому что мама, видя меня плачущим, тоже заплакала, она всегда так делала – охотно присоединялась к плачу. Папа просто не выносил ее слез, в его глазах моментально появлялись слезы, таким сентиментальным он был, особенно по отношению к маме; тут и говорить нечего, он действительно любил ее, абуя, любил по-своему, как говорится, но любил, я признаюсь, любил; возможно, как какая-то белка или мышь, нашедшие красивое стеклышко или красочный стеклянный шарик, разглядывают его, оторваться не могут…
Он улыбается:
– У нас такой шарик, которым мы играли, назывался «парпари́т»
[81], и такой она была, моя мама. Вы ведь помните, что были такие красивые стеклянные шарики? С бабочкой внутри.
Несколько мужчин в зале помнят, и я помню, и помнит одна стройная женщина с короткими серебристыми волосами. Все мы примерно одного возраста. Люди выкрикивают названия этих шариков, которые придумали дети: «кошачий глаз», «дымчатый», «силач», «газированный». Я тоже вношу свой вклад – рисую на зеленой салфетке голландский стеклянный шарик с изображением цветка внутри. Группы молодых людей в зале, видя наше воодушевление, презрительно ухмыляются. Довале стоит и улыбается, вбирая в себя теплоту момента. Левой рукой он внезапно «бросает» мне несуществующий шарик. Нежность и теплота, озаряющие его лицо, сбивают меня с толку.
– Нет ничего подобного в природе, говорю я вам, потому что для нас моя мама – так, во всяком случае, мне это видится – была подарком небес. Она была чем-то самым дорогим, и ему дали стеречь это богатство, но будто тут же сказали: «Дир ба́лак!
[82] Ты только сторожишь, понял?» Ты не должен по-настоящему быть с ней, только соблюдай дистанцию! Как там написано в Библии? К слову, Нетания, Библия – это классно, это здорово! Очень рекомендую! Не будь я таким сдержанным человеком, сказал бы – Книга Книг, полная похабных мест! И там написано для вас в самом начале: «Адам познал Еву, жену свою». Написано или не написано?
– Написано! – отвечает несколько голосов.
– Прекрасно, молодец, мистер Адам, ты мужик что надо, только обрати внимание, там написано, что ты познал ее, не написано, что ты понял, а, девушки? Я прав?
Женщины в зале громогласно его приветствуют; кольцо тепла, излучаемое ими, поднимается, парит, окружая его особой аурой. Он подмигивает им. Неким образом ему удается охватить их всех, подмигнув только один раз, но я все-таки чувствую, что каждая из них по-особому, лично восприняла его подмигивание.
– Просто не понял, не понял мой папа эту красивую женщину, которая целый день молчит, и книги, и двери закрыты, и ничего у него не просит, ничего не хочет, и не производит он на нее ни малейшего впечатления со всеми своими комбинациями и махинациями. Вот, к примеру, ему удалось сдать за двести пятьдесят долларов в месяц чулан парикмахерской семье из четырех душ! Трам-тарарам! А вот он покупает ящик брюк из дифтина, прибывших из Марселя на рыболовном судне, с небольшим дефектом застежки, и этот товар смердит в нашей квартире целых два года. Аллилуйя! А она каждый вечер, много лет подряд, сидит рядом с ним за кухонным столом, на голову выше его, сидит, застывшая, как статуя, – он протягивает вперед обе руки, словно послушный ученик или арестованный, на которого надевают наручники, – и открывает перед ней свой гроссбух с числами, написанными куриным почерком, со всевозможными кодовыми именами, изобретенными им для клиентов и поставщиков: и тех, кто обошелся с ним по-хорошему, и тех, кто обвел его вокруг пальца. Были там Фараон, Милок из Сосновичей, Сара Бернар, Зиша Брайтбарт, Геббельс, Румковский, Меир Вильнер, Бен-Гурион… Он был в восторге, вы бы видели его, разрумянившегося, обливающегося потом; дрожащим пальцем он тычет в цифры, все время доказывая ей что-то, словно она с ним спорит, будто она вообще слышит, как он ей говорит, что через столько-то и столько-то лет и столько-то и столько-то месяцев у нас будет достаточно денег и мы сможем перебраться в трехкомнатную квартиру с балконом в квартале Кирьят Моше.
Он поднимает взгляд, окидывая зал, будто забыл на секунду, где находится. И сразу же извиняется, улыбаясь и пожимая плечами.
– После десяти часов езды прибываем в какую-то дыру в Негеве или в Араве. Где-то возле Эйлата. Поглядим, попытаемся связаться со мной покойным…
Он закатывает глаза, откидывает голову назад и бормочет:
– Я вижу… вижу коричневые и красные горы, и пустыню, и палатки, и бараки штаба, и столовую, и порванный флаг Израиля на верхушке мачты, и лужи солярки, и все время захлебывающийся генератор-дегенератор, и ме́стинги
[83], которые мы тогда получали в подарок к своей бар-мицве, и приходится мыть их под краном холодной водой грязной мочалкой, и потому весь жир остается…
Сейчас вся публика, погружавшаяся в знакомые воды, была его.
Четыре дня мы были там – я и Довале – в одном взводе, и большую часть времени жили в одной палатке, ели за одним столом в столовой. Но за все это время мы не обменялись ни единым словом.
– Наставники там, на базе, так сказать, командиры, но каждый из них, демику́ло
[84], обладает особым дефектом, каждый из них – группа для разогрева, предваряющая появление подлинного человека. В настоящие боевые части их не взяли, поставили командовать детьми в Гадне. Один – косой, в радиусе метра не видит, другой – с плоскостопием, еще один – с грыжей, а тот вообще из Холона. Поверьте мне, из десяти таких наставников можно смонтировать одного нормального человека.
