Она отказывается на него смотреть. Прячет глаза. И как всегда, когда он порочит самого себя, отрицательно качает склоненной головой и что-то бормочет на фоне разговоров со сцены. С моего места кажется, будто произносимыми ею словами она опровергает каждое его слово. Что-то в ней, чувствую я, выводит его из себя. Его слюнные железы уже выделяют яд…
Но он оставляет ее в покое.
На долю секунды вижу: быстрый, светлолицый, смешливый подросток идет на руках по грунтовой дорожке на окраине квартала. Он встречает маленькую девочку в клетчатом платье. Пытается ее рассмешить.
– И тот Довале, благословенна моя память, мальчик размером с арахис, кстати, знайте, что в возрасте четырнадцати лет я был точно такого же роста, как и сейчас, и не прибавил!
Но тут раздается его издевательский смешок, и я уже могу предугадать, что последует далее.
– Я уверен, вы сами видите, мои сводные братья, что в этой области, – он медленно перемещает руки вдоль туловища, от макушки до колен, – как-то не достиг я грандиозных успехов, и это вопреки расщеплению атома и открытию частицы Бога, в чем я, как известно, весьма отличился.
Глаза его туманятся, и он ласково поглаживает свои интимные места:
– Частица Бога… Но, серьезно, у нас в семье со стороны отца, поймите, наблюдается такое явление: мужчины достигают максимума своего роста примерно в тринадцать лет, к бар-мицве. И точка. Стоп! Останавливаются на всю жизнь! Есть письменные свидетельства этого, мне кажется, даже доктор Менгеле обследовал нас, вернее, определенные части нашего тела. Главным образом кости предплечья, бедренные кости. Да, мы возбудили любознательность этого утонченного и сосредоточенного на собственном мире человека. По меньшей мере двадцать родичей из семьи моего отца во время селекции стояли перед ним на рампе, братья, и двоюродные братья, и прочая родня, но все, без исключения, с его помощью открыли, что предел – это небеса. И только сам мой отец, – он излучает сияющую улыбку, – мой отец, плут и пройдоха, крупно проиграл, и Менгеле его не обследовал, потому что папа репатриировался в Эрец-Исраэль ровно за минуту до того, как все началось. А вот маме пришлось столкнуться с ним вплотную, с доктором, я имею в виду, да и вся ее семья прошла через его руки, поэтому вполне можно сказать, что он некоторым образом был нашим семейным врачом, так, что ли? Не так? – Он наивно моргает, и публика прыгает и скачет перед ним. – Подумайте только, до чего же человек был занят, к нему прибывали люди со всей Европы, ехали в переполненных, забитых до отказа поездах, чтобы добраться, и тем не менее он нашел время и встретился с нами лично. Он даже ни в коем случае не согласился, чтобы мы выслушали медицинское заключение других врачей. Только он! И только для краткой беседы: вправо, влево, влево, влево, влево…
Он мотает головой влево раз пятнадцать, не меньше, и это движение походит на дерганье застрявшей стрелки часов.
Люди ерзают на стульях, обмениваются взглядами. Но встречаются и нерешительные улыбки, особенно среди молодых людей. Пара байкеров – единственные в зале, позволяющие себе смеяться во весь голос. Сверкают их кольца, вдетые в нос и в губы. Женщина за соседним столиком бросает на них взгляд, встает и с продолжительным выдохом выходит из зала, провожаемая взглядами. Ее муж в полной растерянности остается сидеть, но спустя минуту торопится следом.
Довале подходит к небольшой черной доске, установленной на деревянной треноге в глубине сцены. К доске, которую я замечаю только сейчас. Он берет красный мелок и чертит вертикальную линию, а рядом – еще одну линию, короткую и изогнутую. В публике – смешки и перешептывания.
– Вообразите себе, как выглядит Довале: немножко а́хбаль, рожа так и просит, чтобы ее по щекам отхлестали, очки вот такие огромные, толще морды собаки-поводыря, в шортах, пояс которых застегивается на груди, в районе сосков, – мой папа всегда покупал для меня одежду на четыре размера больше: у него на мой счет были большие надежды. А теперь все это мгновенно переверните и поставьте на руки, а? Есть? Догоняете фокус?
Он останавливается на секунду, взвешивает, раздумывает, а затем бросается на землю, раскинув руки по деревянному настилу сцены. Нижняя часть его тела дергается, словно он пытается подняться в воздух. Ноги слабо трепыхаются, он падает на бок и прижимается щекой к доскам настила.
– Вот так со мной везде, по дороге в школу ранец у меня не за спиной, а на груди, дома, в коридоре, из комнаты в кухню, тысячу раз туда и обратно, пока папа не возвращается. И в нашем квартале, между дворами, я спускаюсь по лестнице, поднимаюсь по лестнице, легче легкого, падаю, встаю, вскакиваю на руки…
Он продолжает говорить. Видеть его таким тревожно. Он лежит без движения, только губы его живут, широко раскрыты, двигаются…
– Не знаю, откуда это приходит ко мне, впрочем, все-таки знаю. Я устраивал для мамы спектакли, с этого все и началось. Обычно я разыгрывал для нее разные скетчи вечером, пока Фигаро не вернулся домой, после чего мы становились респектабельными и весьма официальными. Но однажды, просто так, я вдруг уперся кистями рук в пол, задрал ноги, упал один раз, упал второй… Мама хлопала в ладоши, думая, что я это сделал для того, чтобы ее рассмешить; возможно, и вправду так и было, всю жизнь я пытался ее рассмешить.
Он замолкает. Закрывает глаза. В одну секунду он становится только телом. Бездыханным. Мне кажется, что по залу вновь пробегает шелест отчаяния: что́ здесь происходит?
Он поднимается. Безмолвно собирает с пола части своего тела, одну за другой – руку, ногу, голову, ладонь, задницу, – будто подбирает разбросанные предметы одежды. В зале рождается спокойный, мирный смех, такого смеха я нынешним вечером еще не слышал. Тихий смех изумления его тонкостью, его актерской мудростью.
– Я видел, что маме это доставляет удовольствие, и я снова задрал ноги, шатался-болтался, не умея держать стойку на руках, рухнул на пол и еще раз задрал, мама смеялась. Я явственно слышал, как она заливается смехом. Я попытался еще раз, и еще, пока не нашел нужную точку, и голова тоже обрела свое место. Мне стало необычайно спокойно, сделалось хорошо. Только слышал шум крови в ушах, а потом – тишина, все звуки утихли, и я чувствовал: вот, я нашел одно-единственное место в мировом воздушном пространстве, где нет никого, кроме меня.
Он смущенно усмехается, а я вспоминаю, что́ он просил меня увидеть в нем: то́, что исходит от человека во внешний мир помимо его воли. Возможно, это есть только у одного-единственного человека во вселенной.
– Еще? – спрашивает он почти застенчиво.
– Как насчет пары-тройки анекдотов, рыжий? – кричит кто-то из зала, а какой-то мужик рычит:
– Мы пришли сюда ради шуток!
И тут этим двум мужикам с хриплыми голосами громко отвечает женщина:
– Да разве вы не видите, что сегодня он сам – просто анекдот?
И удостаивается лавины смешков.
– А еще не было у меня никаких проблем с равновесием, – продолжает он, но я вижу, что ему причинили боль: губы побелели. – Напротив, именно в ногах я всегда чувствую какую-то дрожь, еще чуть-чуть, и я почти падаю, да и боюсь все время. Была в нашем квартале такая прекрасная традиция: «Бейте Дова!»
[76] Ничего серьезного, там пощечина, тут пинок, легкий толчок кулаком в живот, не со зла, просто так, знаете, технически, на работе отбить карточку. Вы сегодня уже били своего Дова?
