И чем шире становится его улыбка, тем все больше и больше мрачнеет лицо. Он смотрит на меня, беспомощно пожимает плечами, весь он – словно перед гигантским прыжком, сулящим опасность, который ему придется совершить, ибо иного выбора у него не остается.
– Итак, вот вам мой сказ, новый-хреновый, прямо из упаковки, еще даже не уложился у меня во рту, и этим вечером, дамы и господа, вы будете моими подопытными кроликами. Люблю вас пламенно, Нетания!
Опять взрывы смеха, неизбежные аплодисменты, переходящие в овацию. Он снова делает глоток из термоса, выступающий кадык поднимается и опускается, и каждый сидящий в зале замечает отчаянную жажду, а он сам чувствует, что его жгучая жажда бросается в глаза. Кадык прекращает движения. Глаза поверх термоса устремлены прямо на публику. В растерянности – несколько неожиданной у него и даже трогательной – он возвышает голос до крика:
– Короче, Нетания, заброшенный проект! Вы со мной? Не испугались? Саба́ба, прекрасно, но необходимо, чтобы вы были со мной сейчас, чтобы вы обняли меня, будто я ваш давно потерянный брат. И ты тоже, госпожа медиум. Нынче вечером ты меня удивила, признаюсь, ты явилась ко мне из тех мест, которые я вообще… где давно уже не ступала нога белого человека…
Он подворачивает штанину, чуть ли не до колена обнажает икру правой ноги – она худющая и с проплешинами, обтянута пергаментной кожей, – разглядывает:
– Ну ладно, ни одна нога желтоватого человека. Но тем не менее я очень рад, что ты пришла, госпожа медиум. Мне неведомо, что́ привело тебя сюда именно сегодня, но, послушай, возможно, у тебя возникнет и профессиональный интерес к моему рассказу, связанному… как бы это сказать… с привидением, с духом, призраком. Возможно, ты даже сможешь связаться с ним прямо отсюда, но предупреждаю: связь только за счет вызывающего! Нет, на полном серьезе, эта история – не простой случай, скажу я вам. Дело об убийстве, так сказать, только не совсем ясно, чье убийство, и можно ли вообще назвать это убийством, и кто там убит на всю жизнь.
И он со сцены озаряет всех широкой, от уха до уха, клоунской улыбкой:
– А теперь, братья и сестры, примите безумную и смешную до слез историю о моих первых похоронах…
Он приплясывает вокруг кресла и боксирует с пустотой, бьет, ловко уклоняется нырком и снова бьет в пустоту. «Порхать, как бабочка, – на канторский мотив распевает он девиз Кассиуса Клея
[70], – и жалить, как пчела».
Раздаются смешки, легкое покашливание, многие усаживаются поудобнее в предвкушении удовольствия. Но только я опять неспокоен. Очень неспокоен. Мой столик отделяют от выхода лишь пять шагов.
– Мо-и пер-р-р-вые по-о-хоро-ны!
Он провозглашает это снова, но на сей раз – трубным голосом шталмейстера в цирке. Долговязая дама с соломенными волосами, сидящая за столиком в конце зала, разражается хриплым стаккато смеха, и, издав зловещий звук, останавливает ее с сцены, пронзая взглядом:
– Йа́, А́лла
[71], вашу… Слушай, Южная Нетания! Вам говорят: «Похороны» – и вы тут же начинаете смеяться? Это у вас инстинкт такой?
Публика отвечает смехом, но он даже не улыбается. Наматывает круги по сцене и разговаривает с самим собой, жестикулируя:
– Что за проблемы у этих людей? Какой нормальный человек смеется над такими вещами? Но ты же сам видел. Прямо наповал! Магнитуда в семь баллов по шкале Довале. Я просто не понимаю этих людей…
Он останавливается, опирается на спинку кресла:
– Сказано «похороны», сестра моя. – Он сверлит взглядом долговязую даму. – Что такого я попросил, миленькая? Немного соболезнования, чуточку жалости – слышали вы когда-нибудь такое слово, леди Макбет? Жалость! Ведь речь идет о смерти, леди! Похлопаем смерти!
Внезапно он страшным голосом кричит, воспламеняется изнутри, бежит по всей сцене, задрав руки, и ритмично хлопает в ладоши над головой и поощряет публику присоединиться к нему, выкрикивая: «По-хло-па-ем смер-ти!»
Люди смущенно хихикают, крик режет слух; он вообще раздражает зрителей: суетится на сцене, орет во все горло. Глаза сидящих наполняются испугом, постепенно стекленеют, наблюдая за ним, – и я уже вижу дальнейшее развитие, его механизм. Он доводит себя до безумия и тем самым сводит их с ума. Он воспламеняет себя и зажигает их. Мне не совсем ясно, как это действует, но это точно работает, даже я чувствую вибрации в воздухе, в собственном теле и говорю себе, что, возможно, просто трудно оставаться равнодушным к человеку, который прямо на глазах целиком и окончательно сливается с первозданной своей основой. Однако это не объясняет тот рев, что заперт в моих кишках, словно узник, нарастающий с каждой секундой. И вот уже к нему присоединяются некоторые мужчины – только мужчины. Возможно, так они пытаются заставить его замолчать, собственным ревом перекрыть его крики, но спустя мгновение они уже кричат вместе с ним; что-то захватывает их – ритм, безумие.
– Похлопаем смерти! – вопит он, задыхаясь, и щеки его пылают болезненным румянцем. – Я́лла, балага́н!
[72] – орет он, и молодые – главным образом солдаты в увольнении – хлопают в ладоши над головой и ревут вместе с ним, а он подбадривает их странной насмешливой улыбкой.
Два байкера тоже вопят изо всех сил, но теперь я могу точно сказать, что они – юноша и девушка, возможно, даже близнецы, и своими заостренными лицами напоминают сейчас двух хищных зверенышей, глядящих на него и пожирающих глазами все его движения. И возбудившиеся пары за столиком неподалеку от стойки тоже проявляют активность, кто-то даже пританцовывает на стуле. Изможденный мужчина с худым серым лицом дико размахивает руками и вопит: «Похлопаем смерти!» Три пожилые загорелые дамы буйствуют, выбрасывают в воздух худенькие руки и орут, и орут – до слез, а сам Довале взрывается в этом бурлящем вулкане, кажется, он совершенно обезумел, беспорядочно машет руками, дрыгает ногами; смех заливает зал, публика тонет в собственном хохоте, невозможно устоять перед этим неистовым сумасшествием; и меня окружают человек шестьдесят или семьдесят, мужчины и женщины, молодые и старые, рты их полны ядовитыми, внезапно выстреливающими конфетами. А начинается все со смущенного хмыканья, с оглядывания по сторонам – и вдруг что-то их воспламеняет, одного за другим, шеи раздуваются от крика, и через секунду они уже в воздухе – воздушные шарики идиотизма и воли, освобожденные от силы гравитации, нашедшие способ присоединиться к одному-единственному лагерю в мире, который никогда не будет побежден: «Похлопаем смерти!» И теперь уже почти все люди в зале ритмично хлопают в ладоши, и я тоже хлопаю, по крайней мере в душе – но почему же не более того? Почему я больше не могу? Почему бы мне не взять на минуту отпуск от своей приобретенной в последние годы цианидной рожи с глазами, воспаленными от сдерживаемых слез? Почему бы мне не вспрыгнуть на стул и не взорваться криком «Похлопаем смерти!»? Той смерти, которая за шесть недель, черт возьми, сумела похитить у меня единственного человека, которого я любил истинно, искренне, с жаждой жизни, с радостью жизни. С самой первой минуты, как только я увидел лицо этого человека, твое лицо, круглое, излучающее свет, с прекрасным, мудрым, светлым лбом, с корнями волос, крепких и густых – и поэтому по глупости своей верил, что это свидетельствует о силе твоей укорененности в жизни, твое широкое, большое, щедрое танцующее тело – и только посмей вычеркнуть хотя бы одно-единственное прилагательное, – ты была истинным лекарством для меня, великолепным лекарством от моей сухой холостяцкой жизни, перекрывшей мне все горизонты, от «судейского темперамента», едва не подменившего мой характер, мою индивидуальность, и от всех антител жизни, накопившихся в крови за все годы без тебя, пока ты не пришла, причем в огромном количестве…
