Он обнюхивает свои подмышки, вдыхает полные легкие воздуха: Ах-хх!
– Где же торговцы мускусом, когда они так нужны? Включи-ка еще и кондиционер, мужик, потрать на нас немного денег, ведь ничего страшного не произойдет? За мой счет! Так где же мы были?
Он взволнован и не собран. Вся эта буря возбуждения, по-видимому, не помогла преодолеть то, что крошечная женщина причинила ему своим воплем. Я чувствую. Публика чувствует.
– Значит, так, баг, сукин сын, в программе волшебной палочки… Биля́ди, биля́ди… Наши пришибленные дети… Прошу стенографистку повторить несколько последних фраз…
Он зигзагами пересекает сцену, бросает озабоченный взгляд на маленькую женщину, сидящую с поникшей головой. Лицо его растягивает ядовитая улыбка. Я начинаю узнавать это его выражение. Будто вспышка внутреннего насилия. Или, возможно, внешнее, глубоко спрятанное насилие.
– Прелестный мальчик, а? Хороший мальчик…
Он бормочет самому себе, и лицо его сжимается, будто сердце разбито вдребезги.
– Ну и фокусы с тобой, ей-богу! Откуда я тебя выцарапал? Колдунья выпала мне по жребию на день рождения? Что решаем с вами, Нетания? Просто так принести бутылку шампанского? «Дом Периньон» вам уже не подходит? Оригинальничаете? Нет, вы только подумайте: во всем мире артистам моего калибра преподносят на день рождения супердевочку, которая голенькой выпрыгивает из праздничного пирога. А эта сможет выпрыгнуть максимум из шоколадного батончика… Да это просто шутка, не демонстрируй мне такое надутое личико, куколка, все это только шуточки, не плачь, нет… Боже мой… Нет, миленькая…
Она не плачет. Ее лицо искажено от боли, но она не плачет. Он пристально смотрит на нее, и на его лице непроизвольно отражается то, что происходит с ее лицом. Он проходит по сцене и усаживается в кресло. Выглядит он измученным, разбитым. Из зала чей-то голос ворчливо произносит:
– Я́лла, дай газ!
Худощавый мужчина в голубом спортивном костюме громко спрашивает:
– Что тут происходит? Ты ей тренинг групповой динамики устраиваешь?
Многие в зале смеются. Возникает какое-то оживление, словно люди выбираются из какого-то странного сна. Женщина за столиком неподалеку от стойки бара кричит сидящему на сцене:
– Почему бы тебе не взять немного молока?
Ее приятели громко аплодируют, а за некоторыми столиками в зале раздаются взрывы смеха и подбадривающие возгласы, а он там, на сцене, поднимает вверх большой палец, затем запускает руку за спинку кресла и извлекает оттуда огромный красный термос. Публика смеется уже с удовольствием, а я пытаюсь понять этих людей, которые не в первый, и возможно, не во второй раз приходят на его представления: что же он им дает?
Голый и нищий – что он может дать из того, что имеет?
«Может, и хорошо, что я остался, – думаю я со странным волнением. – Все-таки хорошо, что я остался, чтобы увидеть это».
Он высоко поднимает термос, показывает всему залу. На термосе крупными печатными буквами черной тушью написано «MILK». Публика шумно приветствует и его, и термос. Он медленно отвинчивает крышку, делает маленький глоток и с вожделением облизывает губы.
– Ах, – произносит он с улыбкой, – вкус прошлых лет, как сказала шлюха, отсосав у старика.
Он быстро выпивает еще, кадык резко двигается вверх-вниз. Затем ставит термос на пол, между ногами, оставаясь сидеть на краешке кресла. Потом долго смотрит на маленькую женщину, с удивлением покачивая головой.
И тут он наклоняется вперед: кладет голову на колени, руки безвольно опускает вдоль ног, справа и слева. С трудом можно заметить движения тела, сопровождающие дыхание.
В зале снова необычайная тишина, воздух вдруг становится очень плотным. Мысль, что он, возможно, никогда не встанет с кресла, как мне кажется, мелькает у всех.
Как будто каждый чувствует, что где-то далеко, в какой-то своенравной судебной инстанции вращается подброшенная монета, которая может лечь орлом или решкой.
Как же ему это удалось, думаю я про себя, как в столь короткое время он сумел превратить публику, а в каком-то смысле даже меня, в близких людей, проникших в его душу? И даже в ее заложников?
Он не торопится встать с кресла, изменить свою странную позу. Напротив, погружается в нее все сильнее. С головы свешивается тонкая косичка, которая под этим углом зрения – когда он весь наклоняется вперед – выглядит удивительно маленькой и старой, намного старше его самого, будто ссохлась в результате особого процесса.
Осторожно оглядываюсь вокруг, чтобы не порвать ни одной связующей нити. Большинство сидят, подавшись вперед, не сводя с него глаз, словно плененные колдовством. Один из молодых байкеров медленно облизывает нижнюю губу. Это едва ли не единственное движение, которое мне удается заметить.
И когда он наконец выдергивает свое тело из недр кресла, поднимается, выпрямляется и стоит перед нами, в его лице появляется что-то новое.
– Минутку, погодите, тихо! Остановите все! Начинаем сначала! Весь вечер – с самого начала! Все было ошибкой! Вычеркните, забудьте. И это не потому, что вы не поняли, вы – умнички, на все сто! Это просто я не понял, какой же великий шанс выпал мне, о, боже!
Он обеими руками обхватывает голову:
– Вы не можете даже поверить, что здесь будет нынешним вечером, Нетания! О, Нетания, город алмазов, вы – счастливейшая публика, супер-дупер. И этим вечером явлено вам будет чудо, а́хла сиху́к!
[62]
Он обращается к публике, но глаза его прикованы к моим глазам, пытаются сказать что-то чрезвычайно важное, нечто сложное, чего нельзя высказать только взглядом.
– Я, искренне ваш, решил, после глубоких размышлений, посоветовавшись с «Гато Негро», которое наш хозяин смешивает с водопроводной водой из крана во дворе; сахте́н
[63] тебе, Иоав бен Халав
[64]… короче, я решил… Что же я решил… Давайте поглядим… Слова путаются… Ах да… Я решил: в качестве личной благодарности за то, что вы пришли сюда, чтобы устроить мне день рождения, хотя маленькая птичка мне нашептала – и шептала, между прочим, только потому, что охрипла, птичий грипп, знаете ли, – и, возможно, поэтому вы не запомнили, что сегодня мой день рожд…
