Но конфуз, который пытается затушевать человек на сцене, растекается по пространству маленького зала, словно актер пустил ветры.
– Это не просто! – кричит он, простирая руки для широкого, пустого объятия. – Совсем не просто дожить до пятидесяти семи лет, да еще после того, как мы слышали, я уцелел в Холокосте и даже пережил ТАНАХ!
Женщина сжимается, ее голова ушла глубоко в плечи, а он еще больше возвышает голос, пытаясь оглушить ее молчание:
– Но самое замечательное, что отсюда, с высоты возраста, уже ясно видна табличка: «ТУТ ЖИВУТ В ПОЛНОМ КАЙФЕ ДОВАЛЕ И ЧЕРВИ»… Ахалан, други мои! – грохочет он. – Я так рад, что вы пришли. Какой безумный вечер здесь разворачивается! Вы прибыли со всех уголков нашей земли, я вижу ребят из Иерусалима, из Беер-Шевы, Рош ха-Аин тоже здесь…
Голоса в конце зала:
– Из Ариэля! Из Эфрата!
Он удивляется:
– Минутку, а кто же остался там бить арабов? Шутка, просто шутка! Смеемся вместе. Немедленно получите компенсацию! Возьмите двадцать миллионов долларов на покупку пуфиков и жвачки в шариках для молодежных культурных центров памяти Святого Баруха Гольдштейна
[45], Господь отомстит за их кровь! Вам этого мало? Никаких проблем! Возьмите еще дунам, еще козу
[46], возьмите целое стадо коз, возьмите себе всю отрасль разведения мелкого рогатого скота, возьмите все государство, кибинима́т!
[47] А-а, уже взяли…
Аплодисменты, сопровождавшие речь, стихают. Несколько молодых людей в конце зала, по-видимому, солдаты в увольнении, с силой барабанят по столешницам.
– Все в порядке, хозяин! Иоав, душа моя! Только поглядите на его рожу! Что, до смерти перепугался? Клянусь тебе, не будет больше подобных разговоров, с этим мы покончили, сказал же, обещал, слово дал… Я знаю, вырвалось у меня, но нет и больше не будет политики, нет оккупации, нет палестинцев, нет всего мира, нет реальности, нет двух поселенцев, идущих по Касбе
[48] Хеврона. Ну, в самом деле, Иоав, только один-единственный раз, самый последний…
Мне кажется, я знаю, что́ он делает, в чем сейчас отчаянно нуждается, но Иоав решительно мотает головой из стороны в сторону, да и публика не хочет никакой политики. Пространство снова наполняется свистом, ударами по столам и громкими требованиями вернуться к стендапу.
– Минутку, люди, – увещевает он публику, – вам это понравится, помрете со смеху, с ума сойдете, гарантирую, только послушайте. Два поселенца остановились на одной из улиц Касбы. Мимо них проходит араб. Назовем его Арабу́ш
[49], таким родовым именем.
Свист и удары по столу затихают. Кое-где появляются улыбки. Он продолжает:
– Вдруг громкоговоритель сообщает, что армейское командование через пять минут вводит комендантский час для арабов. Один из поселенцев снимает автомат с плеча и всаживает пулю в голову араба. Второй немного удивлен: «Бих’ят ра́бак
[50], Святой Светильник, зачем ты это сделал?» И тогда Святой Светильник смотрит на него и объясняет: «Я знаю, где он живет, он ни за что не успел бы добежать до дома вовремя».
Публика смеется с легким смущением. Некоторые отделываются громкими, резкими выдохами, а одна женщина даже кричит: «Позор!» Но именно Иоав, директор зала, удивительно пискляво хихикает, и это вызывает взрывы более свободного, расслабленного смеха.
– Ты видишь, Иоавчик? – веселится он на сцене и, мне кажется, чувствует, что его хитроумная уловка вполне удалась. – Ничего страшного не случилось! Это прекрасная сторона юмора: иногда можно и посмеяться! Если вы меня спросите, братья мои, то самая большая проблема левых состоит в том, что они не умеют смеяться. Нет, нет у них этого, разве вы когда-либо видели, чтобы левый смеялся? Он не смеется, даже когда один, и вообще-то он, как правило, один. Так уж получается, что он не видит в сложившейся ситуации никакого повода для смеха. Понять их не могу…
Он извлекает из недр своей утробы раскаты смеха, и публика начинает смеяться вместе с ним.
– Думали ли вы хоть разочек, как бы выглядел мир без левых?
Он бросает взгляд на Иоава, затем обводит взглядом публику, чувствует, что ему выдан дополнительный кредит на несколько минут, и бросается на амбразуру:
– Только подумайте, какой кайф мог бы быть, дорогая Нетания! Зажмурьтесь на секунду, подумайте о мире, в котором вы можете делать все-все, абсолютно все, что взбредет вам в голову, и ни один судья не покажет вам желтую карточку из-за всяких пустяков. Нет желтой карточки! Нет красной! Нет кислых рож в телевизоре, нет желчных статей в газете! Нет морочащей нам денно и нощно голову пятидесятилетней оккупации-шмокупации, нет больше тех, кто «забыли, что они евреи»!
Публика отвечает, полностью попадает в его власть, и он воодушевляется теплом, исходящим от собравшихся, изо всех сил стараясь не смотреть на маленькую женщину.
– Захотелось вам объявить в маленькой палестинской деревне комендантский час, который будет действовать круглосуточно всю неделю? Бац – вот тебе комендантский час! Плюс еще один день, и еще один день, и еще один… Сколько захочется…
Он бросает на директора зала Иоава еще один взгляд:
– Анекдоты про левых ведь не считаются политикой, верно, Иоавчик? Это просто изложение реальных фактов, ахла?
[51] Так на чем мы остановились? Ах да: тебе хочется увидеть арабов, пляшущих у КПП? Хлоп! Одно ваше слово – и они танцуют, они поют, они раздеваются. Какой радостью жизни обуян этот экзотический народ! И как они открываются благодаря особой атмосфере, сопутствующей любому КПП! До чего же они любят петь все вместе! Ко-ол од ба-ле-евав пе-е-ни-има!
[52] А как они вступают в контакт, проявив свою женскую ипостась! Саба́х эль фуль, саба́х эль хир
[53], жарь нас во все дыры, командир!
