«Работает в какой-то меховой артели… как вернулся в июле…»
— По-моему, он уже уехал, — проговорила Женя чуть слышно, просто-таки придавленная грузом открытий.
— Ну да! — махнул на нее вахтер. — Уехал! Думаешь, если у мужика косая сажень в плечах, так он может сам по себе прожить, как медведь-шатун? Мужикам еще пуще нужно, чтоб их жалели, особенно таким, Богом обиженным, как Ваньша. Эмма жалеет — вон, истаяла вся. А ему только того и надо. Раз мне плохо, пускай и всем плохо будет! Уехал он, как же! Мелькал только сегодня здесь, человек с двумя лицами.
— Двуликий Янус! — почти беззвучно выдохнула Женя, но вахтер расслышал и одобрительно кивнул:
— Вот именно.
— Грушин, ты не знаешь, где можно найти телефон того художника, ну, помнишь, мы на его выставке были, он такие сюрки рисует? — возбужденно спросила Женя. — Колесов, что ли, его фамилия?
Увидела глаза Грушина — махнула рукой: а, ладно, мол…
В самом деле — зачем искать Лёнечку? И так ясно, что увидел он, почему с таким жадным и в то же время брезгливым любопытством разглядывал того человека в лифте!
О господи, так Женя была с ним рядом сегодня?! И похоже, не в первый раз…
— Урод, — пробормотала она. — Олег, ты понимаешь? Урод!
— Вот именно. А также Ваныч.
Ваныч! Подметальщик из манежа!..
— Ребята, ребята! — забубнил Грушин. — Ребята, тут еще вот какое дело…
— Потом, — властно перебил Олег. — Пошли, в машине поговорим. Только… — Он задумчиво взглянул на вахтера, и тот внезапно переменился в лице.
— Только под асфальт не надо, ладно? И в мешок с цементом тоже, — пробормотал дядя Ваня вроде бы с улыбкой, но глаза заметались.
— В бочку, — сказал Олег.
— Чего-о?!
— В бочку, говорю, с цементом, а не в мешок. А потом в воду… Что ж, ценю юмор. Думаю, на первый раз обойдемся без крайних мер, но вы лучше никому не рассказывайте о нашем разговоре. Ни Эмме, ни… вашему тезке и однофамильцу.
— Да он ушел, ушел отсюда, уже с час как ушел, я видел! — замахал руками вахтер.
Грушин пошарил в кармане, достал пачку сигарет, сунул ему.
— Это за молчание, что ль? — хмыкнул дядя Ваня, уже освоившись с ситуацией. — Нет, меньше, чем блоком, не отделаешься. Шучу, шучу, — замахал руками на обидчивого Грушина. — Спасибо и на том. Верблюд, хорошее дело. А то мы с Ванюшкой курнули его «Примы», так у меня до сих пор ком в горле стоит. Я уже отвык: ну кто в наше время курит «Приму»? — И он опять замахал — теперь на Женю: — Чего уставилась?! Глаза выпрыгнут да убегут, не догонишь!
«Ну кто в наше время курит „Приму“?…» Так она и подумала, стоя в разгромленной квартире Корнюшина. Но как он мог все успеть?… Оттуда — сюда? А что особенного? Успели же они с Олегом! Значит, тогда, ночью, он и в самом деле спешил в аэропорт. И все-таки успел на первый самолет!
Голос вахтера заставил ее вздрогнуть:
— Все, ребята, идите, мне вот тоже пора. И не бойтесь — я все понял, только и вы знайте: если роете что-то под Ваньшу, то зря, обижать убогого грех.
— Может быть, так оно и есть? — с надеждой спросила Женя.
Они уже сидели в машине и молчали, невидяще глядя вперед, словно оказались на краю внезапно разверзшегося открытия — и не знали, как к нему подступиться.
— Может быть, он и в самом деле просто больной и не ведает, что творит?
— Ну, умственных способностей и изобретательности болезнь ему отнюдь не убавила, — насмешливо сказал Грушин, поворачиваясь к Олегу и то ли не замечая, что он держит Женю за руку, то ли просто делая такой вид. — Помнишь, ты просил меня узнать все, что можно, о Гулякове?
— Его нашли? — встрепенулась Женя. — Он жив?
— Да он никуда и не пропадал, — сообщил Грушин. — Потому что никакого Гулякова и на свете-то никогда не было. Был некий человек, которого полиция и соседи по бомжатнику описывают так: лицо будто составлено из двух частей, причем одна нормальная и даже красивая, а вторая крайне изуродованная.
— Профиль, как на медаль, — вспомнила Женя. — Он сам себя описывал, да?
— И заметь себе, ничем при этом не рисковал, — кивнул Грушин. — Потому что все видели его анфас и говорят, что первое впечатление от уродства настолько сильное — жалость, смешанная с отвращением, — что той, здоровой, половины лица уже просто не замечаешь.
— Но все-таки заметили, что справа у него даже красивое лицо! Неужели никто ничего не заподозрил еще там, когда он начал давать показания по поводу убийства?
— Выходит, нет, — вздохнул Грушин. — Не ожидали такой наглости, конечно. Получается, человек сам себя заложил. Зачем, спрашивается, по доброй воле в бомжатник полез? Отсидеться, отлежаться? Так ведь родная жена в Нижнем, отлеживайся — не хочу! И главное, как ему удалось притвориться так, что никто в бомжатнике в нем чужака не заподозрил?
— А ну, открой бардачок, дай книжечку, которая там у тебя лежит, — сказал вдруг Олег.
— А ты почем знаешь, что там лежит? — насторожился Грушин.
— Пока утром стояли на заправке, глянул — из чистого нахальства, — обезоруживающе улыбнулся Олег.
Покачав головой, Грушин достал затрепанный покетбук в пронзительно-яркой обложке.
— Ого, а ты говорил, Грушин, что только Агату Кристи читаешь! — хихикнула Женя, взглянув на обложку. — Но это ведь Бушков!
— Бушков, — согласился Олег. — Великий писатель нашего времени. Единственный в своем роде. Иногда, увы, поручик Голицын и корнет Оболенский вытирают носы рукавом, и с женщинами, похоже, есть проблемы, но все равно — гений сюжета и наблюдательности. Я углядел у него любопытную фразочку. — Перелистал книжку и прочел: — «Между бичами и бомжами разница огромная и принципиальная, любой повидавший жизнь человек с этим согласится. Бомж — это, как правило, вонючее, грязнейшее существо, само себя поставившее в положение бродячего барбоса. Бич же — скорее волк, апостол свободной жизни, прямой наследник гулящего люда прошлых веков, от донских казаков до конкистадоров. Конечно, свою лепту вносила и водочка, и зона, и прочие житейские пакости, но все же главный побудительный стимул здесь — нежелание жить по звонку, аккуратно вносить квартплату и приходить на работу по четкому расписанию…»
Олег закрыл книжку:
— Несколько идеализированно, однако в целом схвачено верно. И так уловить суть вопроса мог, конечно, только сибиряк, каковым Бушков и является, хотя порою и елозит в шляхтичи. Я бы еще сказал, что бичмэн — явление скорее более дальневосточное, чем сибирское. Но не это важно, а то, что обычный человек бича от бомжа отличить не способен. И пользуясь этим, бич Охотников ловко внедрился, не побоюсь этого слова, в бомжатник под видом бомжа Гулякова.
— Ну и зачем? — дернул плечом Грушин, с особенной бережливостью убирая произведение сибирского гения в бардачок. — Объясни — зачем? Какого, попросту говоря, хрена?
