Хадидже пыталась отговорить Муртазу от вступления в Басидж-э Мостазафин, то есть в добровольческое ополчение «Мобилизация угнетенных», хотя это и было ее тайным желанием. Она считала, что такой тщедушный, худой двенадцатилетний мальчик с длинными руками и ногами, готовый расплакаться при любой обиде, для этого совершенно не подходит. Муртаза настаивал. Когда он станет басиджи, все начнут уважать его, как его героических братьев. Наконец Хадидже сдалась – в немалой степени потому, что для их не слишком обеспеченной семьи было вовсе неплохо, что хотя бы раз в неделю его будут кормить и заботиться о нем.
Отец Муртазы, Казем, и прежде был не против разок- другой покурить опиум, но после гибели старших сыновей пристрастился к этому занятию. Вскоре на это увлечение стала уходить вся его государственная пенсия и пособие Бонъяд-э Шахид, фонда помощи родным мучеников. Когда закончились и деньги, вырученные за ювелирные украшения Хадидже, он продал свою с трудом сводящую концы с концами компанию такси. Почти все дни напролет он проводил, склонившись над небольшим мангалом, курильницей, разгребая щипцами раскаленные угли. А когда не курил, кричал на Хадидже или Муртазу.
После регистрации всех мальчиков провели в классную комнату в соседней хусейнии. Смотритель мечети Голам, сгорбленный и жилистый мужчина в потускневшей одежде, носился по комнате, что-то поправляя в самый последний момент. Никто никогда не видел, чтобы он отдыхал или сидел спокойно. В перерывах между завариванием чая, подметанием полов, чисткой обуви и ковров, молитвами, посыпанием хлоркой уборных и поливанием растений он нарочито унижался перед теми, кого считал выше себя по положению, то есть перед всеми. Он был из рода потомственных безграмотных смотрителей и сторожей, и это занятие досталось ему по наследству от отца. Теперь он жил в небольшой комнатке возле прихожей с женой и двумя маленькими дочерьми.
Цыкнув на детей в последний раз и зашаркав ногами, Голам удалился. Вошел Командир – с холодным взглядом и марширующей походкой, что как нельзя лучше подходило к его полувоенной одежде: брюкам с большими карманами и свободно свисающей рубахе цвета хаки. Некое подобие формы, но на повседневный манер, без каких-либо знаков различия. В «Басидж» все братья, все равны. Скрывающая тонкие губы борода с проседью и копна густых волос на голове. Большой мясистый живот выпирает при каждом вдохе.
– Салям алейкум! Вы – наша будущая армия. Вы – представители Исламской республики Иран. Все мы здесь, чтобы служить Богу и его Пророку, да благословит его Бог. Мы возглавим борьбу Высшего руководителя с неверными, с последователями Западами и сионизма. Смерть Израилю!
– Смерть Израилю! – Все дети, примерно одного возраста с Муртазой, словно попугаи повторили этот возглас, хотя немногие из них знали, что такое сионизм или почему Иран считает Запад своим врагом.
Братья Ахмади при этом даже потрясли кулаками. Это были сыновья бывшего лидера хезболлахи, научившего их еще в четыре года сжигать американский флаг и кричать «Смерть Америке!» под одобрительные возгласы во время семейных праздников. Хаджи Ахмади одним из первых вступил в «Басидж» в 1980 году, когда Хомейни описал планы по созданию великого народного ополчения численностью в двадцать миллионов. В первые дни это были всего лишь добровольческие отряды, помогавшие Стражам революции; их также отправляли воевать с сепаратистами, белуджами, курдами и туркменами. Во время войны с Ираком их отправляли на передовую. Получив ранение шрапнелью в ногу, Хаджи Ахмади вернулся домой еще более преданным Исламской республике и преисполненным намерений осуждать и приговаривать к наказанию грешников, следить за строгим соблюдением моральных правил и подавлять протесты. Он был немного разочарован тем, что «Басидж» в каком-то смысле вместо военной организации превратился в детско-молодежные центры. Сам он не сомневаясь отдал бы жизнь за Высшего руководителя и того же ожидал от своих сыновей.
Командир прошелся мимо детей, громко приказав им встать перед партами, и осмотрел своих новых подопечных. Над каждым он нависал так близко, что его брюхо касалось их костлявой груди. Выдохнув из ноздрей теплый влажный воздух в лицо Муртазе, он двинулся дальше и остановился у похожего на хулигана мальчишки – возможно, почувствовав мятежный дух в самоуверенных черных глазах, которые невозмутимо встречали его взгляд. Эбрахим – Эбби для краткости – казался довольно красивым даже в грязной одежде и дырявой обуви. Он с восьми лет подрабатывал разносчиком на базаре и играл в чайных в нарды на деньги. А если не играл и не отлынивал от школы, то задумывал какую-то очередную шалость. Отец поколачивал его просто так, на всякий случай; когда же ему случалось провиниться, то его выгоняли спать на улицу.
Командир уставился на хулигана:
– А ну встань СМИРНО!
Эбби топнул ногой и, резко вскинув руку, отдал салют и воскликнул:
– Так точно!
Самодовольное тщеславие не позволило Командиру заметить, что мальчишка на самом деле передразнивает его. Затем мужчина перевел взгляд на следующего. Родители Мехрана уговорили его не надевать новые кроссовки, придающие ему слишком «западный вид» балаа-шахри, ребенка из элитных районов, не подходящий для «Басидж». Но даже без кроссовок его выдавала удлиненная стрижка, модная рубашка и проглядывающая из-под куртки золотая цепочка. Мать Мехрана десять лет работала уборщицей в жилых домах на севере Тегерана и рассказывала своим детям о жизни, о которой они могли только мечтать. Она убедила его вступить в «Басидж» по той же причине, по которой в него вступили Эбби и почти половина группы: предоставляемые этой организацией дополнительные преимущества. Редкие семьи в их районе могли позволить своим детям посещать бассейн, играть на настоящем футбольном поле или ходить на экскурсии в горы с перспективой остаться в летнем лагере. Иногда их даже бесплатно кормили, предоставляли займы под низкие проценты и помогали поступить в высшие учебные заведения. В университетах существовала квота в сорок процентов для басиджи. Проведенное в «Басидж» время также учитывалось как обязательная военная служба. Для мальчиков «Басидж» был отчасти исламской скаутской организацией и отчасти масонским клубом. При определенном усердии они могли даже получить в нем оплачиваемую работу. Понятно, что не слишком обеспеченные семьи старались не упустить такую возможность.
Но они старались молчать о своих истинных намерениях. Все знали о распространенных в их обществе проблемах, таких как как наркомания, бедность, долги, семейные споры и разногласия в браке. Но любое проявление вольнодумия тщательно скрывалось. Никто не знал, что мать Мехрана работала уборщицей и горничной на севере Тегерана, где подавала алкоголь на вечеринках, что их сын не молится или что родители Эбби считают религию пустой тратой времени.
Если многие традиционные религиозные семьи, сонати, понемногу привыкали к новым реалиям современной городской жизни, то истинные басиджи или хезболлахи строго придерживались того образа жизни и ценностей, которые считали неотъемлемой частью своей религии. Даже мать Мехрана знала границы. Развод в их среде до сих пор считался позором. Женщина, задумывающаяся о разводе, просто бравировала своей неразумностью и легкомыслием, каким бы неверным ни был ее муж. Мать Мехрана все еще произносила слово талааг, «развод», шепотом, словно запрещенное, несмотря на то, что половина ее работодателей были разведены.
