Где-то в глубине надломилось. Армия еще была жива и делала свое дело, не ведая, что обречена. Только и в ней — усталость, едкая мысль: больше не за что воевать.
Врангелиада дошла до края и должна была либо низринуться в пропасть, либо вступить на путь военной диктатуры.
Артамонов, приходя после встреч с инвалидами, работающими в мастерской Союза увечных воинов, говорил Нине, что все военные страшно злы на спекулянтов, и предсказывал перемены.
Что могло быть? Застрелят Главнокомандующего, как в марте застрелили генерала Романовского? Или он откажется от поста, как генерал Деникин? Или разгонит либералов-советчиков и совершит переворот?
Все уже было — и убийства, и перевороты, и предательство союзников.
Что же еще могло произойти?
Севастополю начинали грезиться сны Константинополя.
Одиночество уже грозило Нине, заставляло вспоминать Галатскую лестницу и торгующих русскими банкнотами прохиндеев.
— Что ты зажурилась, золотко мое? — спрашивала у нее Осиповна. — Он вже там у Господа нашего Бога, ему не больно. Мне мой сынок приснился — голый, медную кружку держит. Вбилы его, видно. Зараз всех повбивает.
Утешения Осиповны заканчивались предсказанием и Нининой гибели.
По вечерам к Нине больше не приезжали веселые компании, не оглашали песнями садов, не привозили праздничного задора.
Шел сухой деловитый сентябрь. Никаких праздников не было. Да и кому праздновать, если в Крыму нет общества, а все перемешано и разорвано? Из Парижа приехали представители русско-еврейского финансового и промышленного мира Чаев, Животовский, Барк, Федоров, присматривались, примерялись к новой иллюзии. Эта иллюзия, скрепленная привычным аппаратом управления с отделениями и канцеляриями, по-прежнему производила надежды.
Нина не знала, куда повернется крымский финансовый корабль, на переговоры у Кривошеина ее не звали. Но она догадывалась, что Чаев и Животовский будут стремиться отпихнуть Симона и Винтергауза, чтобы встать к рулю, а уж ей от этого лучше не будет.
Не потому ли все призывы о защите русских интересов наталкивали на непонимание, что их некому было поддержать, кроме таких бессильных деятелей, как Нина?
Впрочем, нет, думала она, армия тоже поддерживает, только при этом душит.
Напечатанный еще в мае «Вечерним словом» приговор подтвердился к сентябрю в полной мере: «Мы приобрели уже устойчивую славу нации, лишенной национальной гордости, и попали в положение беднейших родственников».
Почти как предсказания Осиповны, кругом клубился туман. Выныривала из него жизнерадостная курносая физиономия британца, манила освобождением и сулила сотни тысяч. Нина настаивала на оплате в фунтах, расписывала достоинства угля и запасы пластов. Но он хотел всучить ей «колокольчики».
— Это ваше последнее слово? — спросила Нина. — Тогда — к чертям!
— Вы нашли других покупателей? — спросил британец.
— А как вы думаете? С каждым днем армия идет дальше и дальше.
— Это они толкают вашего генерала! — со злостью произнес Винтергауз. Что ж, вы можете все потерять…
— Или все получить, — сказала она.
Неизвестно, что ей больше придало силы, собственная гордость или успехи кутеповской армии, занявшей Александровск, и Донского корпуса в Донбассейне.
А Винтергаузу нечего было отвечать, и он пока отстал от нее.
Но если завтра добровольцы и донцы отступят? Нина думала над этим, решила: все равно не уступать.
У нее оставался магазин, где Алим неторопливо торговал виноградом, яблоками и немного — мукой. Значившееся на вывеске «Русский кооператив» соответствовало скромности предприятия и вызывало в Нининой душе горестную усмешку. Алим пытался взбодрить хозяйку, чтобы она забыла Скадовск и занималась магазином. Должно быть, он привязался к ней, и она, как ни странно, чувствовала его почти соплеменником, будто его черная низкая каракулевая шапочка с полумесяцем была казачьей папахой.
Однажды она склонилась над ящиком с виноградом, упершись рукой в колено, и выбирала прохладные, чуть матовые от пыльцы кисти, как вдруг что-то почувствовала и обернулась.
У дверей стоял Артамонов, она успела поймать его пристальный взгляд, потом он неловко улыбнулся.
— Иди сюда, — позвала Нина. — Смотри, какая красота. — Она взяла гроздь, подбросила ее на ладони и спросила, подразнивая: — Нравится? Хочешь взять из рук одинокой вдовы?
Артамонов подошел и протянул руку.
Может, он еще не понял.
— Хочешь? — повторила она, поднимая гроздь.
— Давай, — сказал Артамонов.
— Возьми! — Нина отвела гроздь в сторону.
Артамонов вздохнул и признался:
— Я ведь помню тебя еще в Ольгинской. Ты на свои деньги нанимала подводы для раненых.
— Да, — сказала она.
— Тогда я подумал: вот!.. У тебя на руках умер маленький кадет… Такие, как ты, поддерживали нашу надежду… А сейчас — что? — спросил Артамонов с проникновенной суровостью.. — Я у тебя в батраках, а надежд никаких.
Ей стало досадно из-за его глупости. Неужели он собирался осуждать ее? За то, что она не опустилась до нищеты?
— Ну бери же! — потребовала она, протягивая ему виноград. — Ты не батрак, мы с тобой первопоходники. Или ты разочаровался во мне?
Артамонов взял гроздь и бросил ее обратно в ящик…
— Не надо так со мной, — попросил он. — Я могу вообразить Бог знает что. А если что взбредет мне в голову, меня не своротишь.
— Да ты как мальчишка! — упрекнула Нина, улыбаясь ему.
Артамонов опустил глаза. Сквозь редкие пушистые волосы стало видно, что вся его голова краснеет.
«Мальчишка, мальчишка! — подумала Нина. — Он меня боится».
— А что тебе может взбрести? — лукаво спросила она, подбочениваясь и выпячивая груди. — Ты робеешь?
— Ты чужая, — неохотно сказал Артамонов.
Она с вызовом подняла руки к затылку откровенным отдающимся движением, потом медленно сбросила руки вниз и, отвернувшись, окликнула в дальней комнате Алима:
— Виноград больно хорош, накинь-ка сотню.
Татарин ответил что-то непонятное.
— Пойди, скажи ему, — велела Нина Артамонову.
Могла ли она преодолеть его робость, подобно тому, как когда-то соблазнила Виктора Игнатенкова, привязав его к себе? Но тогда Нина была другой.
И больше Артамонов не слышал от нее о вдовьем одиночестве.
Через день объявился Винтергауз с незнакомым мужчиной в кремовом чесучовом костюме и канотье.
Нина закрылась с ними. Они беседовали недолго, и британец согласился уплатить фунтами за рудник и усадьбу. Он говорил, что коньюнктура сейчас в пользу Нины, и поэтому он уступает.
