Слава удивленно замолчал и поворошил длинные волосы.
Бригадир Филимонов слушал, улыбался неопределенной бесхитростной улыбкой, но глаза не улыбались. Он был небольшого роста, с маленькими руками, и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что Филимонов принадлежит к той неистовой породе людей, с которыми трудно сладить одной силой. Несколько минут назад они вместе со Славой откатили от стенда разбитую (без крыши и стекол, с пустым моторным отсеком) машину и теперь курили, несмотря на строгий запрет курить в автоцентре. Неподалеку ацетиленовой горелкой срезали металлический сгусток того, что было задней частью новенького «универсала»; синяя с белой сердцевиной струя легко прожигала тонкое железо, оставляя за собой пузырчатый малиновый рубец, который быстро покрывался сине-черной окалиной.
— А что ж раньше не хотел рассказать? — спросил Филимонов. — Я уж думал, он тебе крепко врезал.
— Да нет… — ответил Слава. — В том-то и дело.
— В чем, в чем дело? — поморщился Филимонов.
— Что-то тянут резину с этой крышей. Пора принести, а то до перерыва ни одной стойки не сварю. Пойти, что ль, подогнать?
— Взял тебя голыми руками, вот ты и молчишь. Нету ее, этой разницы между им и тобой, он не хочет, чтобы она была, а до тебя не доходит, как без этой разницы. Тут-то он тебя и взял. И не тебя одного.
— Выходит, тебя тоже?
— Может, и так. Не люблю суперменов, не к добру пошла мода на показуху. А он хилый, голосок дрожит, рубаха на шее болтается, но я вижу — в нем хребет есть.
— Был у нас в части один из Донбасса, кожа да кости, а старички его не задевали… Вообще, конечно, с ним работать можно, ничего не скажешь. Губочев вот его боится, ну прямо смех берет.
— Ты приглядись-ка лучше: Губочев всех боится. С чего бы человеку всех бояться?
— Это не мое дело. Что-то крышу не несут, заснули, что ли… А правда, говорят, что ревизия неспроста была?
— Беда, что такие, как он, никогда не защищаются. Им кажется, раз у них руки чистые, значит, все кругом идеальные. Что там ревизия! Ему бы дорожить своим положением, самую малость бояться всякой мрази, тогда будет надежное дело.
— А разве есть, кто не боится? — спросил Слава.
— Легок на помине, — сказал Филимонов, и его глаза улыбнулись. К ним шел Никифоров.
— Здорово, мужики. — Директор пожал им руки, поглядел на красный «универсал». — Сейчас крыша будет.
— Все, несут! — весело сказал Слава, усики на его растянувшейся губе стали совсем незаметными. — Ты глянь, сам Губочев тащит!
Никифоров кивнул, но не стал смотреть, что делается за «универсалом», у которого отрезали заднюю часть.
— Да я не шучу! — сказал Слава. — Прижал ее к пузу, а Верещагин конвоирует. Прямо вынос гроба!
— У нас это последняя крыша, ему жалко с ней прощаться, — сказал Никифоров. И Филимонову: — Николай Петрович, перед перерывом вместе с Верещагиным скажите людям, что ревизия считает ваш кузовной участок самым лучшим.
Больше тут делать было нечего; Никифоров кивнул мастеру Верещагину и пошел дальше.
— Александр Константинович! — крикнул вслед Губочев. — Видите, я ваше распоряжение выполнил.
— Спасибо, — ответил директор, полуобернувшись, так и не посмотрев на него. Наверное, было похоже, что он бежит. А он и бежал. Как маленький Саша Никифоров, когда зажег, играя, стог сена во дворе соседей. Или так лучше определить: не бежал, а хотел собраться с мыслями? Но он не стал уточнять.
На малярном участке было душно; гудел вентилятор, горячо и едко пахло эмалью. Яркий холодный свет люминесцентных ламп с его едва уловимым помаргиванием, казалось, обладал плотностью, словно полупрозрачный газ. Вдоль стены напротив красильных боксов стояло несколько автомобилей. Все они были одинакового песочно-желтого цвета, с заклеенными бумагой фарами и стеклами, без бамперов, и чем-то напоминали коконы. Свежо блестела краска, и ее блеск маскировал мелкий брак — рябь «шагреневой кожи».
— Получается, — похвалил Никифоров.
— Нет, не очень получается, — вздохнула Лида.
Скребок в ее руках остановился, потом пошел по капоту, легко снимая разбухшую от растворителя старую краску.
— А как ты до крыши достанешь? — улыбнулся Никифоров.
— Подставлю ящик.
Он поднял с пола похожий на широкую стамеску скребок и снял с крыши белую стружку.
— Испачкаетесь, — предупредила Лида.
Он посмотрел на ее бледное миловидное лицо, уже тронутое тонкими трещинами морщин, снова улыбнулся:
— Я у вас отдохну. Никто не знает, что я здесь.
— Вы приходите почаще. Вот кончат там, — она кивнула на открытые боксы, где девушки в зеленых костюмах плавно работали пульверизаторами, — угостим вас домашним пит рогом. Мы и песни поем. Вы любите петь?
— Когда за рулем спать охота. Мы с Журковым ехали из Тольятти — все песни перепели.
— Нет, а мы просто так поем. Теперь нам никто не мешает. — Она посмотрела на Никифорова. — Хотите, за выходные мы вашу машину в любой цвет покрасим?
— Ну да! Чтоб меня обвинили в злоупотреблении служебным положением?
— А что мы еще можем? Бутылку купить?
— Зачем бутылку? Да ничего не нужно! — сказал Никифоров. — Давай лучше-ка спой что-нибудь.
— Вот еще! Ни с того ни с сего — петь. Просто так радио поет. — Лида нахмурилась, стала крепко и быстро водить скребком; ее тонкое плечо на мгновение выступало в широких складках рукава и сразу терялось в них.
«Что на Полетаеву сегодня нашло? — подумал Никифоров. — Сначала тест загадала, потом будто заклинило. „Море — это любовь“. Нормальная баба на ее месте нашла бы мужика и не комплексовала. Но как, наверное, скучно! Маленький городок, все на виду, взрослые мужики давно женаты… Тут заклинит».
— Лида, что задумалась? — спросил он. — Хочешь, тест загадаю?
— Александр Константинович! Товарищ директор! — послышался голос из динамика. — Вас просят подняться в ваш кабинет… Александр Константинович! Вас просят подняться в ваш кабинет…
— Вот и спрятался, — сказал он. — Тест в другой раз.
Он знал, что просто так звать не станут. Наверное, снова что-то случилось, а Журков не в силах справиться. Может быть, скандалит тот толстый парень из Вологодской области? Или приехал на техобслуживание какой-то чин?
Никифоров почти угадал: заказчик, лысый коренастый мужчина в роговых очках, ждал в приемной.
— Вы директор? Я к вам.
— Заходите. — Никифоров толкнул дверь кабинета и сделал вид, будто не заметил сочувственного взгляда секретарши.
Вошли, сели. Мужчина раздраженно сказал:
— Я в девять утра сдал машину!
