Сплошные перемены… Перемена городов, домов, стилей жизни, друзей, работы, привычек, жен, мужей, моды, школьных программ, взглядов. Никто никого не принуждает к переменам. Всё — добровольно. Жажда обновления.
А я хочу остаться собой. Вот старый дом в поселке, где жили мои дед и бабушка, где родился отец и где я научился ходить. Вот улица, здесь живут газомерщица тетя Роза, слепой дядя Андрей, насупленный дед Рева, строгая мать моих друзей детства Катерина Афанасьевна Пшеничная. Роза красива, к ней ходят ночевать парни с шахты, и я ее жалею. Вот отчаянные головы — шахтеры. Вот кладбище. «А молодого коногона несут с разбитой головой…» Небо, курганы, лесополосы, огороды, балка Дурная, колючий терновник.
…Толя Ивановский перешел работать на шахту и вступил в садовый кооператив, ему нужны деньги на строительство. Как я и думал, его утверждение, что ему уже ничего не надо, оказалось неправдой. Ему нужен был кусок своей территории, где он переставал быть горожанином и, кропотливо углубляясь в хозяйство, обретал душевное равновесие. И работа на этом клочке земли сплотила его семью. Всю неделю он приближается к своему саду сквозь подземные горизонты, тяжелый уголь, привычное напряжение. В нем возрождается Грушовка с ее жизнестойкостью. Он спрашивает у своих детей: «Где вам лучше?» — «Здесь, в саду!» — «Почему?» — «Здесь ребята». В городе, они считают, ребят нет, а только ученики. И та, ушедшая Грушовка, с завистью глядит на легкий нарядный поселок, на это веселое копошение на участках и прислушивается к «Последним известиям», долетающим из транзистора.
…Мимо проехал конный милиционер в старой форме с красными погонами.
— Командир, ты не заблудился? — спросил его Устинов.
— Освободите площадку, — строго вымолвил он. — Оператор нервничает, посторонние в кадр лезут.
Устинов и Ивановский спорить не стали. Михаил вспомнил о тетке, пора было возвращаться. Еще раз оглянувшись на попыхивающий паровоз, Устинов подумал: «Как это все близко!»
— А жаль, что мы в кадр не попали, — улыбнулся Ивановский. — Представляешь, Миша, вот был бы фокус!
Крест в Галлиполи
Глава 1
Ледяной ветер дул вдоль вагонов. Искрились тонкие сосульки под ступеньками и под крышами. Нина Григорова шла по серой, кое-где льдистой тропинке за железнодорожным служащим и искала вагон со своим грузом. Чиновник вдруг остановился, стал дергать за ручку дверь, сгибаясь от натуги.
— Это не мой вагон, — сердито сказала Нина.
Он что-то буркнул и откатил дверь. Ветер вымел из вагона пук соломы.
Нине было холодно, и хотелось обругать спутника. Он перекрестился, оглянулся на нее и полез в теплушку. Нина подошла к двери. На соломе лежали люди. По скрюченным, сбившимся в кучу подвижным телами она поняла, что они уже окоченели.
— Что это? — спросила она неизвестно зачем, ощущая досаду и смущение.
— А то не видите? — грубо ответил служащий. — Не успели вывезти из-за всех ваших грузов!
В полумраке Нина разглядела женщину, лежавшую спиной к дверям с подогнутыми коленями. Наверное, это была сестра милосердия.
— Надо доложить, — сказал служащий.
— Потом доложите, — возразила Нина. — Мне нужен груз. Закрывайте! Не теряйте времени!
— Нету в вас жалости, — сказал он. — Хоть бы перед мертвыми постеснялись…
Нина промолчала, и они пошли дальше. Увиденное заставило ее вспомнить, как она в дождь и метель на подводе с ранеными, чуть живая, искала в темноте пристанища в станице Новодмитриевской, откуда только что выбили большевиков, и как свои же не хотели уступать места в хатах.
Она тоже могла замерзнуть, как эта несчастная. Но никто тогда не боялся смерти, а боялись раны. Когда в Медведовской, в отступлении, уже после гибели Корнилова, Деникин оставил двести тяжелых раненых, Нина испытала первое разочарование… Они оставляли их на смерть.
Много миновало с той поры. Еще в октябре казалось, что Добровольческая армия возьмет Москву, а нынче, в феврале, уже вторично сдан Ростов и добровольцы держатся только на Кубани. Но долго ли продержатся? Этот забытый вагон с трупами навевал горькие мысли.
Обошли еще два состава — вагона с грузом не было. Служащий замерз, его нос покраснел.
— Что ищем, золото? — спросил он в сердцах. — У вас зуб на зуб не попадает!
— Какое там золото, — отмахнулась Нина. — Идемте, идемте.
Сейчас она работала в организации «Добрармия — населедию», которая была призвана устраивать раздрызганный армейский тыл, но зачем работала и сама толком не знала, катясь по инерции за войсками.
— Ну что же там? — настаивал спутник. — Сегодня пригнали вагон с чистокровными рысаками… Может, у вас что-нибудь подобное?
— У меня шерсть! — ответила Нина, — Обыкновенная овечья шерсть.
— Тьфу — вымолвил он разочарованно. — Нашли чем заниматься. Кому это нужно? Кто у вас купит?
Должно быть, он принял ее за спекулянтку.
— Мы отправим эту шерсть в Константинополь и привезем оттуда хорошей ткани, — сказала она. — Кто-то же обязан заботиться о населении.
— Привезете! — презрительно бросал он. — Только людей мучаете… Если бы знал, что там у вас, ни за что не пошел бы.
— Ждете красных? — враждебно спросила Нина. — Я вижу, чем вы дышите. Советую, не суйте нос, куда не просят. Можете пострадать!
— С ума сошли? — воскликнул служащий. — Вы глаза разуйте, дамочка, поглядите, что творится на станции да в порту. Готовится эвакуация. Куда вы со своей шерстью? Что вы меня пугаете? Меня все тут пугают… Не буду я с вами ходить! Не нравитесь вы мне!
Он повернулся и быстро пошел от Нины, семеня на скользкой тропинке.
«Психопат! — подумала она. — Надо было сразу заплатить ему, не скупиться…»
— Постойте! — крикнула Нина и кинулась за ним. — Куда же вы?
Она боялась поскользнуться, взмахивала руками и едва удерживалась на ногах. Но он завернул за последний вагон, исчез.
— Черт с тобой! — сказала Нина и оглянулась, словно погружаясь в эту забитую железнодорожными составами пучину, и мысль о конце остановила ее. «Какая шерсть? — подумала она. — Ты сдурела!» Замерзшие раненые как будто открыли ей глаза. Впору было заботиться о собственном спасении.
И Нина впервые за два минувших года ощутила, что надвинулось что-то ужасное, последнее. Те триста спартанцев, которые дали белому движению храбрость и чистоту, уже легли в родную землю. Взамен их поднялись из подполья русской жизни жестокость, разгул, безответственность и разобщенность. На что теперь надеяться? На то, что призывы главнокомандующего сплотиться во имя святой Руси дойдут до фронта? Что кубанские самостийники образумятся? Что объявятся наконец новые Минины и Пожарские?
В это уже трудно было поверить.
