Пауль не отвечал.
Они располагались посредине двадцатиместной треугольной палатки. Дул ветер. Брезент натягивался, хлопал. В углу кашлял простудившийся поручик Лукин, у него был жар.
— Надо делать кровати, — сказал Пауль. — Иначе подохнем.
— Туда и дорога, — вымолвил Артамонов.
Утром Лукин стал совсем плох и не поднялся. Взводный командир Ивахно постоял над ним, ничего не выстоял и велел накрыть его второй шинелью.
— Может, священника? — предложил кто-то.
Но принесли паек, и про Лукина на время забыли, положив рядом с ним хлеб, консервы и крошечный, размером со столовую ложку, кулек сахарного песка. Еще причиталось к выдаче на руки двадцать граммов кокосового масла, но его на во что было отлить.
Все видели: французский паек нищенский. На пятьсот граммов хлеба и двести граммов консервов разве проживешь?
Да и ради чего жить?
Впрочем, генерал Кутепов решил помочь безучастным людям и приказом по корпусу велел всем сделать кровати. Отныне надо было заботиться о своем здоровье, не забивать голову ненужными сомнениями.
Командование приказывало: живи! Строй печки в палатках, строй полковые церкви и собрания, грибки для часовых, навесы для знамен…
С каждым часом лагерь преображался, управляемый властной жестокой силой. Эту силу большинство ненавидело. Но была ли другая, способная спасти?
Вечером Артамонов и Пауль возвращались с гор, таща на спинах толстые сучья и ветки. С холма была видна вся долина, усеянная белыми и зелеными палатками, а дальше — Дарданеллы и фиолетовые горы на том берегу. Вырвавшееся из-за туч солнце отражалось в серебряном блеске пролива.
Несколько чередующихся картин заканчивались вдали освещенными золотистыми облаками, и возникало чувство бескрайнего простора.
— Как у нас, — сказал Артамонов. — Вот так едешь по дороге, да вдруг откроется такая даль, холм за холмом, и все выше и выше… Зеленые елки, желтые поля, небо… — Он помолчал и воскликнул: — Не жилец я здесь! Не выдержу.
Пауль тоже любовался пейзажем, но думал по-другому. Он стал уговаривать товарища смирить гордыню и подчиниться долгу, ведь здесь, далеко от России, вокруг нас возрождается все та же Россия, мы не эмигранты, мы остаемся русскими.
— Эх, Пауль, Пауль, мало нас терзали! — вздохнул Артамонов.
— Ну поглядим, чем это кончится… Ты веришь, тебе легче. А у меня предчувствие, что мне уже отсюда не уйти.
— Втянешься, привыкнешь, — сказал прапорщик, требовательно-ласково глядя на него единственным глазом. — Россия ждет, что мы исполним свой долг.
— Ладно, пошли, — вымолвил Артамонов. — Все наши увечные остались в России…
Они миновали хутора Барбовича, как называлось расположение кавалерийской дивизии, и вернулись в лагерь. Можно было перед ужином умыться и почиститься.
В полутемной палатке, освещенной лишь слабым светом из целлулоидного окошка, возились, сооружая кровати, несколько человек. Лукин лежал тихо. Пауль подошел к нему, прислушался, потом потрогал за плечо. Тяжесть мертвого тела отдалась в его руке. Пауль накрыл покойника с головой, встал, перекрестился. Рядом лежал нетронутый паек.
«На что ему паек? — мелькнуло у прапорщика, но он испугался этого жалкого желания и отодвинулся. — Первый покойник. И никому нет дела».
Пауль крикнул:
— Эй, Лукин умер!
Подошли, посмотрели. Сказали, что надо доложить взводному.
Пауль выглянул наружу. Где Ивахно? Вблизи палатки его не было.
Из-за соседней палатки слышался сильный командирский голос, дающий кому-то распеканцию. Пауль заколебался: идти туда или обогнуть палатку. Но простодушно решив, что ему, как вестнику смерти, не страшен никакой начальник, пошел на голос.
Кутепов! Там был Кутепов.
С ним генералы Витковский, Туркул, Пешня и однорукий Манштейн. Все глядели на взводного Ивахно, кто с сожалением, кто с презрением.
— Вы прежде всего офицер, поручик! — говорил Кутепов. — Вы боролись за право и культуру… Сдайте взвод!.. Приведите свой мундир в порядок!..
Ивахно стоял по стойке «смирно» в своем испачканном глиной мундире и, вскидывая голову, пытался что-то возразить, но не успевал… Кутепов не позволял ему оправдаться.
— Только смерть освободит нас от выполнения долга, — заключил командующий.
В голове Пауля при слове «смерть» вспучилась боль. Он вышел из-за палатки и обратился к Кутепову, сообщив, что во взводе Ивахно умер поручик Лукин.
Генерал повернулся к Паулю. Перед ним стоял юный прапорщик с обезображенным лицом и закрытым, пустым левым глазом, одетый в такой же грязный мундир, как и поручик Ивахно.
— Кто умер? — спросил Кутепов, прищуривая маленькие глазки. — Почему?
— Поручик Лукин, ваше высокопревосходительство. От усталости.
— Знаем эту усталость! Небось, спал на земле. — Кутепов повел бородой, кивая Витковскому. — Опустились! Забыли свой долг! Хотите к Богу?
Пауль почувствовал, как страшен этот человек, который даже в смерти не признает оправдания.
— Я не дам вам умирать легкой смертью! — продолжал Кутепов. — Ваша жизнь принадлежит России. Не Богу, а России!
— Я тоже так считаю! — перебил его Пауль.
Из-за спин генералов вышел священник в серой рясе и сказал Кутепову:
— Разрешите, я займусь покойным.
— Что? — спросил Кутепов.
Священник был небольшого роста, с крупной головой, на груди'' георгиевская медаль. По сравнению с Кутеповым он казался выходцем из довоенного мира, когда жестокость еще не стала обыденной.
— Вот этот меч в терновом венце, ваше превосходительство, — сказал священник, дотронувшись до знака Ледяного похода на груди Пауля. — И такой же — у вас… Что говорит нам этот святой меч? О том, что все равны перед белой идеей. И никому не дано знать, чем завершится наш тернистый путь. Подвиг может остаться без воздаяния. Надо помнить это, смирить гордыню перед лицом нового испытания.
— Займитесь покойным, отец, — холодно произнес Кутепов. — А я займусь живыми. — И добавил, что с этого часа начинают действовать дисциплинарный устав и устав внутренней службы. — Я высоко ставлю офицерский мундир и беспощаден с теми, кто роняет его достоинство.
Судя по всему, он отпускал Пауля вместе со священником к скорбному обряду.
Пауль понимал, что у Кутепова нет других средств сохранить армию, но ему сделалось тяжко, так тяжко, как еще никогда не бывало.
И тут еще вышел Артамонов. Наверное, на помощь Паулю.
— Идемте, попрощайтесь с первым здешним усопшим, ваше превосходительство, — обратился он к генералу мрачным тоном, по которому явно чувствовалось, что он не уважает Кутепова.
